Гарий Немченко - Отец

Громова окликнули, обернулся.

По тропинке, спрямлявшей путь от последнего дома на самом краю поселка к тому, в котором жил Громов, подходил старик Богданов, подслеповато приглядывался издали, улыбался.

— Я говорю, отец-одиночка, да, Коля?

И Громов согласился, довольный:

— Ну!..

Старик остановился, повел головой на облезлую свою дерматиновую сумку, поверх которой, под ручками, лежал завернутый в газету березовый веник.

— А я в баньку наладился.

Опершись свободной рукою о колено, Богданов наклонился к Артюшке:

— Ну, как ты тут без мамки?.. Артем Николаич? — выпрямился и пошарил в кармане. — А у меня, как нарочно, ничего, вот господи! Угостить нечем…

Старик, и в самом деле, почти при каждой встрече с Артюшкой доставал для него из кармана конфету, и Громов, всякий раз при этом ворчавший, осудил его и сейчас:

— Приучишь-таки ты его, Степаныч, попрошайничать! — увидал, что привставший на ворошке пожелтевших листьев Артюшка протянул старику крошечную свою раскрытую ладошку и словно обрадовался. — Вон, видал, во-он!.. Тянет уже, как побирушка.

— А что? — старик Богданов перехватил сумку правой, полез в другой карман. — Это, скажу тебе, большая тоже наука — уметь, брат, просить. Научился — уже не пропадешь, — и хлопнул себя по карману. — Это беда!.. Ну, прости меня, старика, Артем Николаич, забыл гостинец положить, ну, прости!

— Ладно-ладно, — построжавшим нарочно голосом укорил мальчишонку Громов. — Сало надо исть. И чеснок.

— А я так нонче чтой-то, — виновато сказал старик. — Весь день тревожится душа… торопится куда-то. И куда?.. Дай, думаю, схожу-ка погреюсь… тело пропарилось, отошло, а там, глядишь, и душа отмякла… пойду!

Он уже отошел маленько, потом остановился — словно почувствовал спиною пристальный взгляд Громова.

— Ты, я говорю, веничками запасся, не опоздал?

— На балконе ящик.

— Ну, смотри. А то дам свеженьких.

— Не повожай, Степаныч.

— Дак для хорошего человека…

И Богданов опять сгорбился, уходя, угнул плечи, сумку свою в обвислой руке опустил чуть не до земли… Сдал за последнее время старик, сильно сдал.

В прошлом году ранней весною умерла у него жена, и затужил без нее Богданов так, что его в городской больнице в нервном отделении отхаживали. Крепко, видать, был привязан к своей старухе Макар Степанович — он и в поселок-то ради нее переехал: болела астмой, и врачи велели побольше на свежем воздухе. После того, как вышел из больницы да вернулся в бригаду, свою двухкомнатную квартиру Богданов отдал Мише Костину, который с тремя детишками, да со сволочной тещей маялся в однокомнатной, и переехал сюда, в крайний от рощи дом, живет теперь с Громовым рядом, дело и без дела другой раз забежит — соседится. Угостит его Рита чаем, и он сидит, попивает молча — он вообще теперь все больше молчит, а если заговорит, так все, как и нынче, о душе, а то еще о господе-боге.

Громов даже вздохнул, опять провожая глазами старика…

Глянул потом на Артюшку и увидал, что тот и стоит как-то чудно, и как-то чудно на отца поглядывает — поглядывал так, когда еще не умел проситься.

И Громов вдруг понял:

— А-арте-ем! — сказал огорошенно. — Да ты что?.. Да неужель? Ай-яй-я!..

На всякий случай заскорузлой своей ладонью попробовал, потяжелели, нет ли штанишки у мальчонки пониже спины, нагнулся и подхватил Артюшку, одною рукой взял под головку, а другой под коленки.

— Да как жа ты так, сынок?..

И застучал сапогами, торопливо пошел к подъезду.

На лестничной площадке он осторожно опустил мальчонку на пододвинутый к порогу резиновый коврик, и Артюшка слегка спружинил ножками, замер на полусогнутых и простоял так, не шевелясь, до тех пор, пока Громов не отпер дверь да не переставил его в коридор под вешалку. То обычно торопится, хлопает по филенке ладошкой, пока ты с ключами возишься, влетает потом первый, а тут знает, шельмец, что разгоняться ему не след.

Громов быстренько стащил сапоги, портянки не размотались, и он не стал пока тапки надевать — это Рита все приучает его к порядку, не пускает без тапок в комнату, да только сейчас он один тут хозяин, как захочет, так будет. Нагнулся было к Артюшке, да подумал, запарится в ватнике, пока стащит с него сто одежек, и сперва сам разделся, последним делом снял шапку, не глядя кинул на полку поверх вешалки.

— Ну, что? Ждешь?.. Эх, подвел ты папку!

Но, говоря это, Громов еще не догадывался, конечно, как Артюшка, и в самом деле, его подвел…

Когда выпростал мальчонку из кроличьей, взятой на-вырост шубки и стал шерстяные штаны спускать, увидал, что фланелевые под ними в мокрых пятнах позади, а заглянул под эти, понял, наконец: Артюшку пронесло, сходил, как гусенок, оттого и не попросил — сообразить не успел.

— Это ж надо, — огорчился Громов, — до самых пяток!.. Постой тут, слышишь? Не ходи за папкой.

Кинулся в ванную, схватил с табуретки таз, поставил под краны, открыл оба, и одною рукой стал то один, то второй подкручивать, а другою воду побалтывал, делал тепленькую. Притащил Артюшку, поставил в таз, повыше пупа задрал ему рубашонку и, уложив грудкой на левую пятерню, правой ладонью воды зачерпывал да по голому тельцу пошлепывал.

— От друг ты у меня… от друг!

Приподнял над тазом, по пояс обернул большим полотенцем, усадил на диван в комнате, пошел было обратно, и уже в дверях обернулся: что-то еще забыл сделать. Долго смотрел на Артюшку, соображая, пока, в конце концов, не дошло: шапка!

Артюшка до сих пор был в теплой своей туго подвязанной под подбородком меховой шапчонке, из-под которой неровной каемкою выглядывали края ситцевой косынки. Громов вернулся, распустил шнурки и за одно ухо стащил с сына шапку, а потом развязал на шее узелок от косынки. Волосы у Артюшки спутались, головка даже на вид была влажная, и Громов дотронулся до нее согнутой ладошкой.

— Что жа ты, Артем?.. Энта голая, а шапку еще не снял… Вот друг!

Из другой комнаты, из спальни, принес Громов большую куклу-неваляшку, поставил на диван рядом с сыном, а сам пошел простирнуть фланелевые штаны. Мало сказать, он не любил, он прямо-таки ненавидел это, чтобы какое-нибудь замаранное Артюшкино барахлишко комком валялось где-либо в ванной под ногами, и постоянно ворчал на Риту, которая всю стирку откладывала обычно на поздний вечер, на то время, когда сына уложит. Он сам не знал, откуда это у него, но был твердо убежден, что Артюшкина одежда должна либо сушиться, либо, отглаженная, лежать на полке в шкафу — пусть там хоть десять штанов, хоть двадцать…

Когда он вернулся из ванной, в полотенце была замотана неваляшка, а эта бесштанная команда уже спускалась на животе с дивана на пол. Громов успел подставить под пяточки ладонь, легонько перекинул сына, как будто ползущую через край квашню вернул в кастрюлю обратно.