Борис Земцов - Жизнь строгого режима. Интеллигент на зоне

А чего стоит четкая и короткая кличка «Ганс»? Она некогда раз и навсегда прилипла к одному из офицеров администрации. Блондин с белыми ресницами и безукоризненными по меркам Третьего рейха пропорциями лица, черепа. Да что там пропорции! В манерах и привычках страсть к дисциплине, порядку, особая любовь к формулировкам «положено не положено» — словом, сплошной железный «орднунг». Он любому трижды истинному арийцу даст фору сто очков вперед. Разумеется, нам от этого не легче. Беда, когда Ганс приходит к нам на барак со шмоном. Все вольное, все «неположенное», все «цветное» уходит тогда вместе с ним.

Понятно, что у каждого прапорщика на зоне своя говорящая кличка. Вот Щетка. Он же прапорщик Черноус. О щетинистом и черном предмете обихода напоминают в нем и черные, торчащие, почти негнущиеся усы, и особое рвение, с которым он на шмонах (ну и впрямь как щетка) выметает из наших тумбочек, с наших спальных мест, из наших карманов все, внутренним распорядком не предусмотренное.

Другой его коллега — Чифир. Снова говорящее «погоняло». Лицо у него коричневое, будто, действительно, в чифире вымоченное, и глаза ошалелые (будто чифира этого он изрядно перебрал). И поведение, соответственно, как у любого, этим напитком злоупотребляющего.

Еще один прапорщик — Дося. Круглолицый, розовый, вылитый поросенок с рекламы моющего средства, что когда-то маячила на экранах телевизоров. Даже вполне человеческий нос на таком лице представляется не чем иным, как поросячьим пятачком.

Понятно, что при выборе клички не щадят арестанты и своего брата. И опять, что ни «погоняло», то перл острословия, наблюдательности, а то и тонкого психоанализа.

Обнаружили в свое время двое моих соседей особую страсть к чревоугодию (по-лагерному это называется «кишкоблудием»). Получили почти ласковую лагерную кличку «запарики». «Запарик» в переводе с того же лагерного означает порцию лапши (обычно китайского производства) быстрого приготовления, которая перед употреблением не варится, а всего лишь заливается горячей водой (запаривается). Время шло, «запарики» демонстрировали все большую приверженность упомянутому пороку. Оба заметно округлились, отяжелели, теперь в проходняке между двумя кроватями передвигались они не иначе, как бочком, враскачку. И темы их разговоров сузились до предела исключительно о еде. Что в очередной посылке пришлют, какие новые продукты в ларек завезли, чем барыга торгует, почем «левое» мясо в столовой и т. д. А что стоит обрывок одного из утренних диалогов «запариков», случайно подслушанный соседями и сразу же ставший анекдотом, частью золотого лагерного фольклора? То самое, знаменитое — «кончай есть, а то на завтрак опоздаем…». Вот и вышло, что вскоре почти доброжелательное «запарики» было заменено на презрительно-омерзительное — «опарыши». Словом, получили мои соседи за свое чревоугодие столь неблагозвучную кличку.

Кличка кличкой, но лично у меня всякий человек, сохранивший в тюрьме избыточный вес, тем более стремительно полнеющий, вызывает подозрение, неприязнь, а то и откровенное отвращение. Но это, конечно, очень личное.

В бараке очередной приступ административной суеты. «Козлы» в пожарном порядке снимают с наших кроватей железные таблички с нашими фамилиями и прочими данными (дата рождения, статья УК РФ, по которой осужден, начало срока, конец срока) и срочно заменяют их на новые, аналогичного содержания, но — картонные. В других отрядах та же самая судорожная, нервная, бестолковая «движуха». А причиной всему — прошедший вчера в теленовостях сюжет, посвященный главе УФСИН. Оказывается, главный российский тюремный начальник, инспектируя какую-то новосибирскую зону, обратил внимание на таблички, аналогичные тем, что еще недавно украшали наши койки. Те, кто видел этот сюжет, рассказывали, будто, повертев в руках одну из таких табличек, начальник всех тюрем всея Руси обронил то ли раздраженно, то ли удивленно: «Это же оружие, его заточить можно!..» Брошенную вскользь реплику администрация лагеря восприняла как приказ, требующий неукоснительного исполнения. Впрочем, не это удивительно! Уж кто-кто, а начальник всех тюрем всея Руси должен бы знать, что среднестатистический отечественный зек заточить и превратить в оружие может что угодно, от алюминиевой ложки и консервной крышки до гвоздя, вытащенного из тюремного забора. Исключить из среды арестантского обитания все на этот счет опасные предметы, просто невозможно! Куда актуальнее и социально важнее исключить причины, по которым этот самый среднестатистический зек хватается за эту самую заточку.

Вроде и неприлично подслушивать чужие почти интимные разговоры, но лагерная жизнь организована так, что эти разговоры ты просто вынужден, обязан, приговорен выслушивать чуть ли не круглосуточно. Уникальный материал для социологов, психологов и прочих специалистов-«человековедов». Вот Серега Н., воронежский парень, некогда отслуживший срочную службу в ВДВ, ехавший из армии домой и «заехавший» на долгие восемь лет в зону, «охмуряет» очередную телефонную «заочницу» — девушку, видимо, более чем скромно образованную, мало эрудированную и откровенно глуповатую. Рассказывает, что скоро, очень скоро на волю (это при оставшихся пяти недосиженных годах срока). Что после освобождения сразу, даже не заезжая в родное воронежское село, рванет в Москву, к дяде, более чем состоятельному («стоит крепко», через день то в Думу, то в Кремль), который сразу устроит его, Серегу, на работу в какой-нибудь столичный банк (это при его неполном среднем образовании, невзирая на то что через слово у Сереги «ложи» и «шо», что наколки характерной лагерной тематики начинаются с фаланг пальцев). Более того, не чающий в племяннике души, добрый дядя обязательно подберет Сереге добротную иномарку, на которой он, Серега, обязательно прокатится по всей Европе, включая… Канаду. Одергивать соседа в приступе «хлестаковщины», уличать в незнании элементарной географии, напомнить, что Канада — это уже Северная Америка, отделенная от Европы многими тысячами километров, — значит нарушить неписаную лагерную этику. Смысл ее прост и почти гуманен: да, врет человек, а разве кто от этого страдает, разве кому-то от этого хуже? Так ему, бедолаге, легче свой срок вынести. Все равно не удерживаюсь и деликатно интересуюсь: «А как же ты, Серега, в Канаде объясняться будешь, ты же по-канадски ни в зуб ногой?» Не уловив подвоха, Серега соглашается: «Да, по-канадски я не знаю, но самоучитель возьму, да сейчас, говорят, русских везде понаехало, во всех странах уже по-нашему понимают». «А заграничный паспорт? А права международного класса?» — только на мгновение в есенинских синих глазах Сереги вспыхивает что-то похожее на оторопелый испуг. «Да сейчас все решить можно, дядя все порешает…» Хорошо, конечно, иметь подобного дядю. Похоже, в его существование Серега сам верит. Не говоря уже о его заочной избраннице по ту сторону мобильного эфира. На фоне грядущих перспектив (Серега настырно и почти искренно повторяет ей о своей влюбленности и предлагает расписаться) просьба «кинуть» на телефонный счет пятьдесят рублей и прислать «скромную» посылочку с чаем и сигаретами представляются совершенно логичным пустячком. И комментировать здесь нечего. Разве что вспомнить расхожее, часто здесь звучащее: «В тюрьме си-ди-и-им». И еще более актуальное: «Без лоха жизнь плоха». Понятие «лох» в данном случае пола не имеет.