Борис Земцов - Жизнь строгого режима. Интеллигент на зоне

У прапорщика, выдающего посылки, диковинная кличка — Маринка. Плохая кличка. Женскими именами в зоне называют представителей самой низкой, самой презираемой касты «обиженных». Благо подобная традиция на представителей администрации не распространяется, да и ни в чем постыдном, «антимужском», Маринка не замечен, а кличку получил из-за пухлого круглого лица и постоянно детского выражения глаз. Наблюдаешь его за работой, когда получаешь положенную посылку, понимаешь: он — уникальный тип, привычки и манеры которого описывать только Н. Гоголю. Вежливый, мягкий, вкрадчивый, манеры плавные, голос бархатный, ручки пухлые. Дашь ему пачку сигарет, угостишь чем-нибудь сладким и вкусным из содержимого посылки — обязательно поблагодарит, быстро произведет досмотр, сам поможет переложить присланные гостинцы в пакет или сумку, еще раз поблагодарит, стыдливо покачивая пушистыми ресницами. А вот если не захочешь поделиться с ним содержимым посылки — не сомневайся, досмотр будет произведен с пристрастием — все лимоны разрежет чуть ли не на четвертинки, сигареты высыпает из пачек (благо не переломает), консервы вскроет, точнее, пропорет, специальным штырем (не исключено, что до этого им лазили в банку с гуталином) — словом, праздничное настроение будет смазано.

А с отцом прапорщика Маринки я был знаком по месту прошлого своего нахождения, в зоне, что располагалась в поселке Березовка. Не менее колоритный тип. Правда, колорит иного толка. У отца Маринки (кличка Шкиля) «ходок» было, что у дурака махорки, почти все одна и та же 158-я статья УК РФ. Кражи. Кражи. Кражи. Сроки смешные — от года до двух с половиной. То из магазина что-то прихватит, то у собутыльников, то из гаража, то с балкона — мелочевка. Выходит, что отец, с учетом общего объема отсиженного, был типичны «арестантом по жизни». Ровно таким же, каким махровым, типичным «мусором по жизни», был его сын. При мне Шкиля досиживал свой традиционный микроскопический срок и освободился, при мне же «заехал» снова и снова, естественно, на какие-то смешные полгода. Уже сюда, в Свинушки, по беспроволочному арестантскому телеграфу донеслось известие, что Шкили больше нет, не смог перезимовать последнюю зиму, на воле где-то выпил лишнего, заснул, замерз. Не уверен, приезжал ли на его похороны сын. Отцовской темы в разговорах Маринка настойчиво избегал.

Устал пытаться объяснять своим соседям, что хроническая нехватка курева и постоянный дефицит чая у многих из них — не случайность, не следствие социальной несправедливости, а закономерный результат прежней жизни, расплата за прежние грехи, за неуважение и невнимание к людям, на воле их окружавших. Очень типичная ситуация, когда человек, на свободе не сделавший добра, ни разу и никому никогда не помогавший, оказавшись в неволе, начинает писать и звонить всем родственникам и знакомым, слезно просит помочь и страшно удивляется, обижается, а то и попросту приходит в ярость, получая отказ. А с какой стати люди, для которых этот человек, прожив тридцать, а то и сорок лет, пальцем не ударил, со всех ног кинутся слать ему в зону переводы, собирать посылки, отправлять бандероли с чаем, сигаретами и шоколадом? К сожалению, подавляющее большинство героев подобных ситуаций просто не понимает, о чем идет речь, все их размышления на эту тему укладываются в куцый стереотип: «Я сижу — значит, мне все обязаны, а насколько я сам был добр, отзывчив, доброжелателен к этим людям до этого — совсем не важно». В итоге приходится то и дело наблюдать в поведении окружающих меня людей болезненное проявление озлобленности, зависти, мстительности, а прежде всего воинствующего агрессивного иждивенчества, хронической приверженности к «халяве». Возможно, здесь речь идет о так называемом синдроме арестанта, суть которого спрессована в формуле: «Сижу — ни за что, сижу — вместо вас всех, а вы все — мне по гроб жизни за это обязаны». Понятно, это мои доморощенные наблюдения. Наблюдения вовсе не специалиста, любопытно, готовы ли что-то сказать по этому поводу специалисты, психологи, психиатры, изучающие поведение человека в неволе.

До Москвы отсюда километров шестьсот. Всего одна ночь в поезде. Вроде бы недалеко, но дыхание юга здесь куда ощутимей, чем в центре России. Лучшее красочное тому подтверждение — замеченная вчера на решетке локалки… бабочка. Бордово-красно-фиолетовая, с переливами бабочка на фоне черных прутьев локалки и прочих лагерных декораций, скудную палитру которых я совсем недавно отмечал. Трепетный контраст! И это в двадцатых числах февраля, когда весна в Центральной России обычно едва-едва напоминает даже не о себе, а о перспективах своего приближения! Конечно, и здесь сейчас ночью минус, и нестаявшего снега еще хватает, тем не менее вот оно — неопровержимое доказательство близости теплых краев.

А контраст, действительно, удивительный! Порхающий кусочек самого яркого фрагмента радуги на фоне угрюмого торжества черно-серого и серо-черного. Неизвестно, на кого этот контраст больше работает: то ли усиливает яркость и великую праздничность наряда бабочки, то ли подчеркивает убогий спектр окружающего пейзажа. Ту самую диктатуру черного цвета, о которой уже говорил и проявления которой ощущаю лично на себе в большом и малом ежедневно и ежечасно.

Очередная месячная зарплата взбесила — всего 80 рублей. При самом приблизительном подсчете, с учетом выполненной работы и расценок, которых никто не отменял и не снижал, это в лучшем случае — 30–40 процентов от ожидаемой суммы. Попытка обратиться за разъяснениями к мастерам промки уже традиционно окончилось ничем. Мастер нашей смены майор Р. (кличка Наркоман), отведя глаза в сторону, понес знакомую чепуху о перепутанных нарядах, ошибках бухгалтерии и т. д. Старший мастер лейтенант М. (кличка Малец, он же Подлец) даже и глаза не прятал. Нагло глядя в упор, процедил: «А че, там разве что не так, вроде все по документам…»

«Бесполезно здесь права качать», — абсолютно уверены по этому поводу те, кто сидит здесь хотя бы три-четыре года. Поясняют, демонстрируя знания многих нюансов, что заработать что-то на промке, по крайней мере, на нашем участке, даже теоретически невозможно. Львиная доля заработанных нами денег от нас отчуждается, проще сказать, воруется на текущие нужды администрации. «Текущие нужды» — отдельная тема. Здесь и минимальная, чисто формальная зарплата «мертвым душам» — тем арестантам, кто вообще на работу не выходит, проплачивая целиком свою принадлежность к рабочему отряду, столь необходимую для грядущего УДО, и деньги, необходимые для задабривания членов проверяющих комиссий всех калибров, что регулярно появляются в зоне, и добавки к официальным весьма скромным зарплатам тех же самых мастеров «промки». Последнее — пожалуй, фактор наиболее достоверный — ведь зарплаты у них действительно небольшие, а объемы расходов, даже тех, что видны нам, зекам, у них с этой зарплатой ничего общего не имеют. У того же Наркомана шикарная иномарка, в традиции регулярный выезд в отпуск за границу. У Мальца (даром что зовут его за глаза Подлецом) — вилла-хоромы, замечательная крыша которой по злой иронии судьбы видна даже с территории промки (зона расположена в низине, а ближайшие дома, усадьбы, особняки лепятся на склонах ближайших холмов и возвышаются над зоной). Не говоря уже о дорогущих сигаретах, золотых печатках, мобильных телефонах последних модификаций и прочих видимых атрибутах шикарной жизни. Система изымания наших денег, как и последующий их «распил», складывалась годами и, разумеется, имеет не один уровень защиты: там и тройная бухгалтерия, и тщательно подогнанные наряды, и манипуляции с нашими выходами-невыходами на работу. Все это заставляет чувствовать и руководство промки и всю администрацию зоны абсолютно уверенными: у нас все хорошо, у нас все правильно, у нас все по закону.