Борис Земцов - Жизнь строгого режима. Интеллигент на зоне

Вывод неожиданный, но безупречно аргументированный: наша зона — не голодная, наша зона — сытая, то есть нас, арестантов, кормят терпимо, сносно, даже (вот здесь, правда, испытываешь какой-то внутренний «тормоз», и в горле почему-то начинает подозрительно першить)… хо-ро-шо. Главный и единственный аргумент этого вывода — до неприличия немалое поголовье голубей, что обитает на территории лагеря. Голуби — ленивые, малоподвижные, жирные, но их никто не ловит. За ними не охотятся. Их не едят. Значит, сытые в нашей зоне «жители». Значит, хватает им «хозяйской» пайки. В голодной зоне, рассказывали арестанты со стажем еще в Бутырках, голубей не водится. Их пожирают. Кстати, это не худший вариант дополнения к скудному «хозяйскому» столу, у голубя питательное, по сути диетическое мясо. Последнее готов подтвердить лично — употреблял в пору стройотрядовской молодости (когда были задержки с авансом в организации, от которой мы строили коровники в Нечерноземье). Варили голубей на костре в эмалированном ведре. Вкусно! А здесь… не видел, чтобы кто-то покушался на голубей. Наоборот, многие арестанты прихватывают со столов хлеб, чтобы покрошить его на «пятачке» возле столовой. Верно, сытая наша зона. И на том спасибо!

В штате администрации женщин совсем немного — все на виду, все с учетом специфики мужской зоны, всегда в центре внимания. А самая заметная, благодаря габаритам, среди них Валентина Н. Ее голос, сильный, немного нервный, с заметным украинским акцентом, мы часто слышим из лагерного репродуктора («Прапорщик Иванов, позвонить в дежурную часть», «Осужденный Петров, срочно прибыть на свое рабочее место» и т. д.). На днях я был вызван в спецчасть для получения заказного письма (сестра регулярно присылает мне газеты, вырезки наиболее интересных публикаций последнего времени). Предстояло отстоять небольшую традиционную очередь, хвост которой заканчивался аккурат у комнаты дежурного, где рядом с пультом громкой связи (это и есть наше лагерное радио) в окружении полудюжины контролеров-прапорщиков находилась Валентина Н. На этот раз она молчала. Зато говорили окружавшие ее прапорщики. Почти все сразу. Почти все матом. И мой лексикон далеко не стерилен. И я, увы, пока не воспитал в себе способность обходиться без «черных» слов, но однообразный монотонный, с обилием чисто половых терминов, мат даже здесь коробит и раздражает. Велико было желание набраться наглости и обратиться к контролерам с наивно-издевательским: «Ну что же вы, граждане начальники, в присутствии женщины так лаетесь, неужели в русском языке других слов нет?..»

Последствия подобной дерзости могли быть самыми разными. Ее могли молча проглотить (такое уже было совсем недавно в очень похожей ситуации на вещевом складе, где я получал очередные робу-трусы-майку у кладовщицы, в присутствии которой упражнялся в «латыни» очередной прапор-«златоуст»). Та же самая дерзость могла бы обернуться для меня изрядной дозой неприятностей. Например, рапортом «за нарушение формы одежды», «за неуважительное отношение к сотруднику администрации» и даже «за курение в неположенном месте» (в последнем случае никого бы не смутило, что на самом деле я некурящий). Пока я «прокручивал» в голове различные варианты сверхближайшего будущего, ситуация разрешилась сама по себе. Валентина, женщина, которую так хотелось оградить от воздействия на ее якобы трепетный слух и, как я надеялся, чуткое сознание тяжеловесной и примитивной ругани, посмотрев в окно, обнаружила стайку арестантов, норовящих без предварительного звонка пройти в здание администрации. Скорее всего, они хотели получить очередную посылку или бандероль. На эту попытку Валентина отреагировала так, как принято здесь реагировать. Высунувшись по пояс из окна, крепко уперевшись руками в подоконник, набрав в легкие побольше воздуха, она громогласно выдала фразу из 12 слов, приличными из которых были только три («бараны», «претесь», «куда»). Понятно, прочие девять слов в этой тираде для цитирования непригодны. Хорошо, что не поспешил одернуть коллег Валентины. Насколько нелепо и глупо выглядел бы мой поступок на фоне всего далее случившегося. Обратил внимание и на другое. Материлась Валентина даже не с удовольствием, а с искренним, самозабвенным наслаждением. Как тут не вспомнить некогда где-то вычитанное предположение специалистов, лингвистов и психологов, будто излишняя страсть к матерной брани — не что иное, как свидетельство невозможности реализации половых чувств, косвенный признак наклонности к сексуальным извращениям.

Не так давно на страницах этого же дневника я сделал комплиментарный реверанс в сторону лагерного питания — мол, сытая наша зона, коли столько жирных голубей здесь обитает. От этого вывода вовсе не отказываюсь, но сегодня за обедом поймал себя на мысли, что вся пища, любое блюдо в лагере имеет совершенно одинаковый пресно-картонный вкус. Такой вкус у жеваной промокашки. Помню этот вкус с детства, ибо в то время, на которое оно пришлось, было принято забавляться стрельбой из трубочек шариками из этой самой жеваной промокашки. Такой же вкус имеют здесь каша, макароны, картошка, все прочие блюда нашего крайне небогатого арестантского меню. Даже кисель ядовитого зеленоватого оттенка, что завершает каждый наш обед, и тот обладает тем же самым «промокашечным» вкусом. Может быть, это — моя, чисто индивидуальная, слишком личная, возможно, не очень здоровая особенность восприятия здешней действительности? Если бы… Пресно-бумажный привкус лагерной пищи признают все, кто эту пищу потребляет. Потому и принято здесь любое казенное блюдо сдабривать перцем. Потому и в кармане каждого арестанта всегда миниатюрная емкость (обычно пластмассовая цилиндрическая баночка из-под витаминов с закручивающейся крышечкой). С перцем. Красным или черным. Иногда оба вида перца перемешиваются. Иногда к ним добавляются какие-либо прочие специи (сухая петрушка, сушеный укроп и т.д.).

Разумеется, регулярное употребление перца могут позволить себе только те, кто материально обеспечен, у кого регулярный «грев» с воли (посылки, бандероли, переводы). «Сироты» (подобной поддержки лишенные) в те же самые баночки насыпают обыкновенную соль. Благо в столовой ее в избытке. Со стороны, кажется, и разницы особой нет: садятся два арестанта за обеденный стол, чинно вытаскивают свои «баночки», сыплют их содержимое в «хозяйские», пресные, как жеваный картон, макароны-щи-кашу. И не каждый разглядит, обнаружит, поймет, что у одного в той баночке шикарная «колониальная» смесь (перец плюс всякие прочие, порою экзотические, приправы, что продаются ныне во многих магазинах свободно, но являются серьезным дефицитом на «зоне»), а у другого в аналогичной баночке крупная серая казенная соль. Главное, чтобы можно было сдобрить казенную преснятину, да и выглядеть не хуже, чем сосед. А само содержимое этой самой заветной баночки — своеобразное свидетельство определенного арестантского статуса, да и наглядное напоминание о серьезном расслоении нынешнего российского общества, специфической ячейкой которого наша зона, несмотря на все заборы и вышки, все равно является.