Борис Земцов - Жизнь строгого режима. Интеллигент на зоне

Кстати, за то время, которое я пребываю в ранге преступника, окреп мой дух, закалилась воля, кажется, шлифуется характер. Называя вещи своими именами, я — окончательно стал борцом. А еще за это время я окончательно стал писателем, человеком, которому есть что сказать другим людям. Все перемены со знаком «плюс», все перемены из разряда дающих основания уважать себя, даже гордиться собой и… двигаться по жизни дальше с чистой душой и высоко поднятой головой. Разве могут похвастаться чем-то похожим те, кто меня сажал, кто ныне удерживает меня в этом самом «посаженном» состоянии? При самой необузданной фантазии такого даже представить себе невозможно.

Уже отмечал, как безвозвратно в прошлое уходит из арестантского сознания сверхуважительное, почти религиозное уважение к хлебу. Стоящая в отрядной «чайхане» специальная картонная коробка для хлебных отходов (с расчетом дальнейшей передачи на лагерный свинарник) каждый день заполняется с верхом. А еще хлебные куски очень часто обнаруживаются в обычных урнах, среди окурков, пустых сигаретных пачек и прочего мусора. Это — не дело! Подобное в российском лагере 20—30-летней давности и представить себе невозможно. Верно, ныне хлеба нам хватает — три раза в день по пайке. Пайка — одна пятая часть буханки. Выходит, три пятых буханки на человека в день. С учетом всего остального (суп, каша и т. д.) — вполне достаточно. Другое дело, этот хлеб не всегда бывает качественным. Говорят, что это не просто хлеб, а хлеб вторичный, произведенный из хлебных отходов — из тех самых кусков, что собирают «столотеры» с наших столов после ужинов, завтраков и обедов. Вроде как эти отходы дробят, перемалывают, как-то обрабатывают, чего-то добавляют. Возможно, поэтому наш хлеб часто бывает тяжелым, невкусным, когда с липким и влажным, когда с очень сухим мякишем. Для многих из нас его потребление непременно оборачивается жуткой изжогой и непомерной тяжестью на желудке. Очень похожий хлеб давали в Березовке. Одно региональное тюремное управление. Один стиль отношения к людям. Там лагерные ветераны ненавязчиво советовали: «Корку-то съешь, а мякиш оставляй, от него и тяжесть, и все прочие беды…» Так до сих пор и поступаю. Из каждой пайки выламываю мякиш. Выламываю не для того, чтобы съесть, а для того, чтобы оставить на столе. Корки съедаю. Старческий стиль потребления хлеба наоборот. Зато ни изжоги, ни тяжести…

Перебирал полученные с воли новогодние и рождественские поздравления, заодно перечитывал. Удивительно, очень разные люди порою желали мне приблизительно одного и того же — «чтобы скорее закончился этот кошмар», «пусть быстрее останутся в прошлом все нынешние ужасы» и т. д.

Совсем неправильная постановка вопроса, совсем неверные формулировки. Какие «ужасы», какие «кошмары»? Просто я ныне, не по своей, разумеется, воле, нахожусь в очень специфических условиях. Что-то вроде командировки в горячую точку. Да, здесь совсем другая жизнь, но все-таки жизнь! Да, здесь совсем другие люди, но все-таки люди! Словом, всюду жизнь, всюду люди!

А за «ужасы» и «кошмары» надо благодарить отечественное мерзкое телевидение, чья разрушающая, разобщающая, одуряющая роль здесь особенно заметна. Именно это телевидение за последние годы наплодило столько гадких сериалов про зону. Что ни серия — то вранье! Когда сладкое, до приторности, когда горькое до рвотных спазм. Иногда кажется, из зоны сознательно и целеустремленно лепят образ масштабного ужастика — пусть обыватель смотрит, пугается, ужасается. Пусть больше думает о тех ужасах, что «за колючкой», чем об ужасах, что окружают его на воле. Власти так удобнее и выгоднее!

Именно здесь начинает казаться, что спрятанный внутри каждого из нас механизм формирования тематики наших сновидений, мистический и пугающий, совершенно не изученный даже современной наукой, наделен уникальным свойством заглядывать в будущее, предсказывать это будущее.

Часто снится редакция: дежурство по номерам, суета летучек и планерок, люди, некогда меня окружавшие. Интересно, что во время «трансляции» подобных сновидений внутри будто щелкает какой-то тумблер, и неведомый голос информирует, предсказывает, успокаивает: «В эту редакцию ты уже не вернешься, хотя бы потому, что там правят бал подлецы, эта редакция — уже прошлая страница твоей биографии, это редакция — то, что осталось позади, а ты должен, обязан, ты просто приговорен идти вперед!»

Проснувшись, перевариваю услышанное и увиденное, ловлю себя на мысли, что ничего плохого в этих «вещих сюжетах» нет. Сплошной прогресс, сплошное поступательное движение вперед. Значит, будем двигаться!

Чем ближе время моего возможного условно-досрочного освобождения (пресловуто-вожделенного УДО), тем актуальнее любая информация об особенностях подобной процедуры именно в этой зоне. Слишком много штрихов, деталей, нюансов. Все это складывалось годами под влиянием общего стиля руководства и установок регионального управления тюремного ведомства, с учетом особенностей характеров чиновников, там работающих, и множества прочих факторов. А еще выясняется, что в этой ситуации всегда хватает, с избытком хватает, людей, желающих и даже назойливо стремящихся помочь, посодействовать, похлопотать. Традиционные персонажи здесь — представители администрации региона, разумеется, имеющие своих «агентов» в колонии, вечно нуждающиеся в дополнительном заработке адвокаты с воли, местные «авторитетные» предприниматели, масса падких на халяву начальников самого разного калибра в погонах и без погон. Желания понятные, логичные, объяснимые. Два процента гуманности и человечности. Девяносто восемь процентов — корысть, проявления инстинкта «хапнуть». Любопытно, что на этом поле пытаются играть, правда, очень неуклюже, и кое-кто из «мурчащих». Из тех, кто некогда провозгласил себя якобы хранителем и продолжателем «правильных» тюремных традиций. Сценарий отработан. К арестанту, взявшему курс на УДО (обычно выбирают таких, кому и на волю невтерпеж как хочется, и кто в то же время в людях не сильно разбирается, у кого чутье на «засады» и «разводки» отсутствует), «подруливают» добродетели из приблатненных и начинают «грузить». Вкрадчиво и проникновенно: «Собрался на УДО — хорошо, дай Бог, чтобы все срослось, но здесь уж так сложилось, уж так заведено, если без поддержки, то шансов у тебя никаких… Правда, есть на воле человек, у него все схвачено, и у мусоров, и в суде. Хочешь, поговорим? Конечно, платить надо, но немного, адвокаты больше берут и часто ничего не делают, а здесь — реальные деньги, реальная помощь. Ты как? Готов?» Разумеется, при этом следует масса примеров, когда упомянутый «влиятельный человек» непременно «вытаскивал» кого-то из зоны. Вроде и фамилии реальные, и отряд соседний, и время почти нынешнее, только ни уточнить, ни проверить: кто-то уже на воле, переехал, с кем-то просто не связаться, а кто-то ни за что откровенен в таких вопросах не будет.