Борис Земцов - Жизнь строгого режима. Интеллигент на зоне

Прощай, лагерь! Не хватает фантазии, чтобы представить ситуацию, после которой я вернусь за этот забор, за эти вышки. Зато есть четкая уверенность, что если такое, не дай бог, случится, все это выпадет здесь вынести, — вынесу достойно. Так же достойно, как вынес все, что выпало за время этого срока, в любой день и час которого я мог с уверенностью заявить: «У меня прямая спина и начищенные ботинки!»

До поезда три часа. Билеты на руках. Городищко (скорее, конечно, поселок) таков, что пойти здесь просто некуда. Да и не хочется. С удовольствием просидел бы все эти три часа на скамейке в привокзальном сквере. Просто просидел бы, перебрасываясь неспешными фразами с сыном, шаря взглядом наугад по… декорациям свободы: дома без решеток, люди не в робах, люди без дубинок, машины, дети, женщины. То ли пил бы, то ли ел, но и в том и в другом случае, конечно, смаковал вкус свободы. Уверен, что и не заметил бы, как пролетели эти три часа. Какие-то три часа! Всего сто восемьдесят минут! Какой пустяк по сравнению со сроком моей теперь уже прошлой, но все еще такой близкой, такой осязаемой, такой конкретной неволи…

Тем не менее внесенное сыном предложение посетить ближайший универсам я принял. Вольный магазин, где можно купить все желаемое за деньги, которые так давно не держал в руках, — да это же здорово!

Универсам — часть свободы! Универсам — примета свободы. Универсам — символ свободы! Даешь универсам!!!

Стоит ли объяснять, почему среди прочих пустяков, впопыхах попавших в универсамовскую корзину, оказалась и четвертинка водки? Фирменной местной водки? В бутылке с зеленой этикеткой? И эта бутылка представлялась мне в этот момент не менее емким символом свободы, чем тот же универсам, в котором она куплена.

А до поезда еще целых три часа… А за весь срок никакого алкоголя (ни в каких видах, ни в каких количествах по ранее описанным причинам) я не употреблял. Короче (вот и сам использовал слово, которое совсем недавние мои соседи так беспощадно эксплуатировали и которое так же недавно чувствительно царапало мой слух), фольговая шапка-крышечка была сдвинута с той четвертинки уже в ближайшем за универсамом двором. Столом и стульями послужили кругляши недавно спиленных тополиных стволов. Закуска — «вольная», только что купленная за наличные (!) деньги в «вольном» магазине, колбаса. Не чесноком и пряностями, а Свободой пахли эти бордовые кружочки, и совсем не вспоминалось ни о малополезных вкусовых добавках, ни о коварной генно-модифицированной сое, ни о трагической статистике пищевых отравлений в стране.

«Сколько?» — только и спросил повзрослевший и, кажется, все понимающий сын. Мой абстрактный режущий жест указательным пальцем был истолкован исключительно правильно. Через мгновение в моей руке оказался приятно тяжелый хрустящий пластиковый стаканчик, на две трети наполненный водкой. Некогда я люто ненавидел этот вид питейной посуды и никогда, даже в трудные командировочно-горячечные моменты своей биографии, им не пользовался. Похоже, пришло время корректировать и эту привычку.

Чуть выдохнув, как учили когда-то на тульской окраине асы питейного дела, выпил. Что случилось, точнее, что испытал потом, описать, даже имея в своем распоряжении такое универсальное средство, как русский язык, очень трудно. Все устные и печатные откровения «курнувших», «нюхнувших», «уколовшихся» и т. д. на фоне испытанного и прочувствованного — блеклая и невнятная чепуха.

После выпитой водки меня будто накрыло теплой, ласковой и в то же время очень мощной, подчиняющей и диктующей волной, ноги, руки, язык сделались пухлыми и тяжелыми, как будто увеличились в размерах и полностью утратили всякую способность двигаться. Показалось, что щелкнул неведомый тумблер, и мои зрение, слух, обоняние перестали работать на меня, вовсе ушли из меня, уступая место иным, доселе не знакомым мне и не известным никому, чувствам.

Скомандуй кто-нибудь мне в тот момент: «Встань, двигайся, иди! Или в тебя будут стрелять!» — я бы только слегка качнул головой и чуть улыбнулся в ответ. Мягкой, доброй, чуть глуповатой была бы в тот момент моя улыбка. А вот пошевелить при этом рукой, ногой, языком я бы так и не смог.

В очередной раз отдаю должное лагерно-тюремному арго, в котором есть термин «зашторило» — так называют состояние человека, хватившего немалую дозу алкоголя, переборщившего с наркотиками или испытавшего необычайно сильное потрясение.

Действительно, зашторило. Будто кто-то где-то внутри резко задвинул шторы из темной и тяжелой материи. И оставил по ту сторону шторы всю окружающую действительность: пыльный двор за стеной универсама, едко пахнущие тополиные бревна, несуразный, когда-то люто ненавидимый, а ныне такой возжеланный пластмассовый, уже опустошенный стаканчик, и за всем этим — и время моей несвободы, еще такое близкое, и уже такое далекое. А по другую сторону этой самой шторы нет предметов, людей, деталей пейзажа. Есть только что-то сочное, вспыхивающее, сверкающее и блестящее, яркое, цветное, но ничего общего не имеющее с красками знакомого с детства спектра. Какой там охотник с идиотским желанием знать идиотское местонахождение какого-то не менее идиотского фазана! Это совсем другие краски! Совсем других цветов. Из совсем другого измерения.

«Зашторное» наваждение продолжалось минут двадцать. Потом отступило, уступило реальной действительности в привычных красках, звуках и даже запахах. Действительности, воплощенной в простых предметах и деталях обыденного пейзажа.

И эти неполные сто граммов в ломком пластиковом стаканчике, и все, что грянуло потом, я запомнил навсегда, а если когда-нибудь напишу об этом рассказ, непременно назову его «Волшебная водка свободы».

Потом был поезд… Вагон не СВ, не купейный, но и не «СТОЛЫПИН»! Белое постельное белье. Возможность выйти на любой остановке и купить бутылку пива, газету, порцию мороженого. Возможность смотреть в вагонное окно, за которым всегда что-то происходит, что-то меняется. (Окна в «Столыпине» всегда были тщательно закрашены белой краской). Возможность по собственному выбору лежать, сидеть или идти в соседний вагон, в котором едут двое таких же ошалевших от обрушившейся свободы вчерашних солагерников. Возможность ежесекундно пользоваться своей свободой, цену которой, независимо от возраста и жизненного опыта, образования и объема прочитанных книг, узнаешь только после того, как эту свободу у тебя отнимут. Можно прислушиваться к перестуку вагонных колес и услышать в этих звуках бесконечное повторение этого, отныне наполненного очень личным смыслом, слова: «сво-бо-да, сво-бо-да, сво-бо-да…».

Можно ни к чему не прислушиваться, ни к чему не присматриваться, а просто… почувствовать себя счастливым.