Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Но тут произошли некоторые исторические сдвиги, в результате которых шансы совсем было отодвинутого в тень Афанасия Максимовича неожиданно возросли. Началась газетная эпопея Малой земли, воспоминания о 18-й армии пошли в ход, о славном боевом пути начальника ее политотдела; Афанасию Максимовичу удалось доказать, что некоторую часть собственного боевого пути он прошел под теми же самыми знаменами. Бывший начальник политотдела, как свидетельствует история, на семидесятом году жизни был удостоен маршальского звания, заму нашему — в смысле почета и уважения — тоже кое-что перепало. Во всяком случае, памятный значок восемнадцатой, по массивности и вычурности отдаленно родственный маршальской звезде, Максимыч постоянно носил теперь на борту пиджака подчеркивая свою принадлежность к особому, так сказать, отдельному братству ветеранов, задевать которое не положено.

Сергей Викторович злился по этому поводу и от подначек малодипломатично не удерживался даже в присутствии низкооплачиваемых сотрудников — неплохо, дескать, устроились некоторые: клятвы верности одному историческому имени совмещают с выгодой от причастности к имени совсем иному. Не знаю, доходили ли до Максимыча эти подковырки, думаю, что доходили, однако на житейских его принципах никак не отражались, — он по-прежнему живописал сталинскую эпоху как образец нравственного здоровья всего общества, столь далекого от нынешнего разгула коррупции и кумовства, и вместе с тем не упускал возможности намекнуть, где положено, что к ветеранам восемнадцатой армии требуется особое внимание со стороны органов здравоохранения и сотрудников жилищных комиссий.

Любопытно, что оба наших зама как бы ревновали меня друг к другу. Ни с какого бока не принадлежал я к числу людей, стремящихся наверх, ищущих покровительства, но почему-то каждому из них хотелось, чтобы протекции я искал именно у него. Чтобы от него хоть в чем-то зависел. И каждый из них, когда случалось мне обратиться с какой-нибудь, хотя бы отдаленно личной просьбой, скажем, с заявлением об отпуске, не упускал случая, подмахнув снисходительно мое прошение, заметить иронически: «Все ко мне, за что ни возьмись! Ты бы к своему другу обращался…»

При этом ожидалось, вероятно, что-то вроде небольшого покаяния, заверений в совершеннейшей лояльности, в том, что центр моих жизненных интересов сосредоточен именно в этом кабинете. Честно признаюсь, я этих ожиданий не оправдывал. Правда, и не оскорблял их решительным отказом, дерзким вызовом, нет, просто уходил, увиливал от поставленного вопроса с помощью той же самой иронии, сыгранной в тональности почтительного подчиненного.

Принадлежать к той или иной группировке в нашем институте мне хотелось еще меньше, чем искать высокой протекции. Не было в нашем уважаемом заведении такой группировки, да и в пользе противостояний к концу семидесятых я уже успел изувериться. Конформизма по мере сил избегал, однако и жертвой не хотел стать.. И все-таки однажды изменил этому мудрому правилу. И не потому, что ощутил вдруг всплеск давно затухшего общественного энтузиазма, не из желания обратить на себя внимание и кому-то понравиться, просто из безотчетного чувства порядочности, которое можно при случае назвать и дурью…

Дело происходило на открытом партийном собрании, какие созывались в нашей организации не чаще двух раз в год. Вначале Афанасий Максимович прочитал привычный доклад — нечто о задачах родной науки применительно к решениям недавнего пленума, потом неожиданно для меня, с повесткой собрания не знакомого, приступили к обсуждению заявлений о приеме в партию. «Давно хочу приложить все силы для осуществления заветной мечты человечества — построения коммунизма», — финальную фразу заявления председательствующий подал с особым чувством в голосе. А потом огласил подпись: Арчил Остапов. Мне сначала показалось, что я ослышался, не прошло и трех дней с того момента, когда Арчил, сидя в нашей комнате, названивал какому-то своему клиенту, чтобы сообщить ему небрежно приятную весть: «Дублон» ему организован. О чем речь, Канада. Элементарно. Как договорились — восемь пятьдесят. Я еще не сразу понял тогда, что речь идет о восьмистах пятидесяти рублях. Арчил же, довольный произведенным на публику впечатлением, принялся рассказывать о том, что в самое ближайшее время на Садовой открывается магазин «Вашингтон», в котором у него заранее установлены нужные связи. Элементарно!

И вот теперь Арчил, чуть повесив свой большой нос, смотрел в глаза собравшимся своими грустно-наглыми глазами. И обещал отдать все силы построению коммунизма. Что-то непристойное ощущалось во всем этом, что-то неуловимо родственное порнографическому зрелищу. Хотя почему н е у л о в и м о, видимо, бесстыдство, в чем бы оно ни выражалось, должно производить такое впечатление. Оно еще больше усилилось, когда наш зам Сергей Викторович попросил слова и принялся в обтекаемо высокопарных словах рекомендовать Арчила как человека, достойного качествами своей души украсить и укрепить партийные ряды. Я никогда не был в публичном доме, то есть в ситуации, близкой по условиям и обстоятельствам публичному дому, но если бы попал в нее, то наверняка испытал бы именно то самое чувство, которое охватило меня на собрании. Это был оскорбительный, мучительный стыд, грозящий истерикой, сердечным припадком, бешенством внезапного скандала. В сущности мой тогдашний поступок мог быть приравнен к любому из этих событий и действий, я поднял руку и, не дожидаясь поощрительного разрешения председателя, вскочил с места.

Уж и не помню, что я тогда говорил. То есть не помню конкретных слов, выражений, доводов, аргументов. Может, их и не требовалось, может, самое мое возмущенное заикание, кричащая моя немота послужили, как это ни странно, отрезвляющим аргументом, восстанавливающим у людей способность краснеть и опускать глаза. Вот так вот, вякал, мекал, возбужденно махал руками, взывал к совести и чести, к здравому смыслу, наконец, и ведь воззвал, хоть не очень-то и надеялся.

Собрание, будто бы ждавшее того момента, чтобы у кого-нибудь хватило простодушия вслух сказать то, что было очевидно всем и каждому, с какою-то мстительной готовностью проголосовало за то, чтобы отложить вопрос о принятии товарища Остапова в партию на год, который ему необходимо основательно поработать над своим духовным миром.

Арчила такая перспектива, откровенно говоря, не слишком расстроила, взгляд его выражал привычную ироническую грусть. Зато Сергей Викторович, похоже, строивший на вступлении Арчила в партию и на последующем его продвижении но службе какие-то собственные планы, оскорбленно поджимал губы и беспрерывно постукивал по паркету ногой, обутой в массивный саламандровский башмак, этот стук служил у него признаком крайнего раздражения. Кто был доволен, так это Афанасий Максимович, сидевший в президиуме. Особо виду, конечно, не подавал, сдержанным кивком одобряя принятую резолюцию, однако невольная улыбка нет-нет да и проскальзывала в его усах.