Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Я сделал вид, что не понял, куда он клонит, и промолчал. Мнимая моя непонятливость только раззадорила Афанасия Максимовича. Не знаю, как выглядели его родственники и друзья, но сам он вдруг сделался похож на тех людей, в кругу которых пировал Сергей Викторович на даче.

— Ты подумай, можно ли тебе с твоим языком здесь работать? — уже не в улыбке, а в раздраженном оскале поднял усы Афанасий Максимович. — Мало того, что ты на собрании бог знает что несешь, ты ведь и в разговорах со мной, со своим начальством, бог знает что себе позволяешь… Какие, так сказать, темы и какие мнения! Ты думаешь, что если мы с тобой тет-на-тет, — тут он на мгновение вновь ухмыльнулся, — беседовали, так никому твои умонастроения не известны?

Я хорошо помнил, что почти никогда не вступал с Максимычем в пререкания по поводу его сталинской ностальгии, и о причинах коррупции старался с ним не спорить, но взгляд мой и губы, безотчетно кривящиеся в улыбке, видимо, столь явно выражали мое отношение к идеалам нашего зама, что засели у него в памяти в качестве непочтительных, а то и подрывающих основы суждений.

— Знаем, какие вы книжки читаете, — незнакомым жестяным голосом продолжал уличать меня Афанасий Максимович, — какие слухи распространяете! — и хотя слухи я распространял не больше других, обмениваясь с приятелями за чашкой кофе обычными московскими сплетнями, а книжку подметного свойства держал в руках не более двух раз в жизни, я вдруг и впрямь ощутил себя замаранным, подозрительным человеком, злопыхателем, окруженным всеобщим недоверием, едва ли не диссидентом. Страх пополз у меня по спине, безосновательный, внушенный безапелляционной настырностью и потому особенно подлый. А Максимыч, разойдясь, ораторствовал об идейной заразе, проникшей в стены института; о гнилой интеллигенции, которая служит рассадником еще более гнилого либерализма; о том, что пора, по примеру славных прошлых лет, провести в нашей системе основательную чистку и поганой метлой вымести за порог института демагогов, космополитов и прочих антиподов нашего морального и политического единства.

Мне вдруг стало невыносимо, смертельно тоскливо, я поднялся из авиационного тугого кресла и, не сказав ни слова, направился к двери.

— Подумай! Подумай над моими словами! — кричал мне вслед Афанасий Максимович, а я уже шел по коридору, и встречные сослуживцы шарахались от меня.

Работать я уже не мог, посидел за столом в прострации, теребя телефонный шнур, неизвестно зачем выдвигая и задвигая набитые бумагами ящики. Привычная канцелярская обстановка вдруг предстала замечательно уютной и отмеченной к тому же невнятно интимными знаками моей собственной жизни. Вот по этому допотопному аппарату с буквами на диске я набирал, холодея от счастья и неуверенности, заветный номер. «В-1» начинался он, помню до сих пор. А в том вон шкафу во время внезапных счастливых пирушек среди архивных папок мы прятали вино и стаканы.

Я достал из бумажника пятнадцать рублей — всю мою наличность, — и вручил их расторопному практиканту Бобу Садырову. Через полчаса в своем элегантном «атташе-кейсе» Боб притаранил бутылку «Пшеничной», несколько плавленых сырков «Дружба» и промасленный пакет с жареными пирожками, купленными в ближайшей кулинарии.

За скорой выпивкой приятели, уже непостижимым образом осведомленные обо всех моих неприятностях, жалели меня и давали ни к чему не обязывающие советы, как вести себя дальше. Бутылки, разумеется, не хватило, стыдясь, начали скидываться по рублю, сумма набралась прямо-таки нищенская. Боб отпер дверь и сказал, что попросит взаймы у Арчила. Все одобрительно заголосили: «Конечно! Арчил даст!», о двусмысленности ситуации никто даже не догадывался. Но противнее всего то, что и сам я почти смирился с нею, когда Арчил явился собственной персоной с двумя бутылками коньяка, с апельсинами и со свертком аккуратно нарезанной красной рыбы, наверняка добытой в начальственном буфете. Публика была чрезвычайно рада продолжению застолья, демонстративно уйти в этот самый момент у меня не хватило сил. Однако через полчаса, когда публика захорошела и повод внезапного сабантуя окончательно затерялся среди анекдотов, воспоминаний и сплетен, я все же, не обращая на себя внимания, выбрался в коридор.

Захмелеть я не захмелел, но пережитое унижение под влиянием алкоголя переродилось в жгучую, как в детстве, обиду. Я шатался по улицам и обостренным от выпивки сознанием, быть может, впервые воспринимал то, чему никогда не придавал особого значения, свою немалую профессиональную компетентность. Господи, да кому было до нее дело в нашей конторе! И окорачивали меня то и дело: не возникай! Не заносись, будь доволен тем местом, куда тебя приткнули, и каждый день благодари судьбу. И я ведь и вправду благодарил, и считал, что мне жутко повезло попасть в такую славную фирму, и за любую чепуху брался с дорогой душой, уверенный, что она необходима общему делу. Боже мой, сколько штанов просидел я в архивах, сколько рефератов, статей, докладов налудил, не нужных никому на свете и только дорогому начальству надобных из неведомых мне чиновных соображений. Хотя почему же, то, что нужно было миру, начальству тоже приглянулось. Лет пять тому назад прошел слух, что некая моя работа получила одобрительный отзыв в зарубежных научных кругах, я не очень-то этому верил, пока не получил торжественное приглашение на благороднейшей бумаге с водяными орлеанскими лилиями прибыть на конгресс в английский город Брайтон. «Уважаемый сэр… соблаговолите… реферат вашего доклада… пребывание и питание за наш счет…» и все такое прочее на полузабытом, учтивейшем русском языке… Я, трепеща от гордости, как дурак, с улыбкой скромного тщеславия пришел с этой роскошной бумагой к Афанасию Максимовичу. Он повертел ее без особого почтения и завел долгий рассказ с подробностями и околичностями о том, как в добрые сталинские времена получение такого приглашения могло серьезно скомпрометировать человека, и что, если вдуматься, в таком вот излишне строгом, чересчур бдительном подходе был свой резон… короче, через пятнадцать минут я чувствовал себя виноватым в том, что ненароком обратил на себя внимание научной общественности. И все-таки осмелился ткнуться с этим же вопросом к Сергею Викторовичу, полагая, что, приближенный к международной деятельности, он с пониманием отнесется к приглашению на благородной бумаге. Сергей Викторович и впрямь изучил его внимательно, посмотрел на свет и на другую сторону зачем-то переворотил, потом столь же тщательно исследовал длинный конверт с вензелями приглашающего колледжа и с королевой на марках, лицо у него при этом было профессионально сосредоточенное, вдумчивое, и левая нога выбивала дробь по паркету. В конце концов Сергей Викторович запер это королевское приглашение к себе в сейф и дружески посоветовал мне в кулуарах о нем не распространяться.