Ларс Лоренс - Утро, полдень и вечер

— А вы потерпите, — ворчал Бэтт. — Я же не слесарь. Эй, ты! — крикнул он Хесусу Ландавасо, выходившему из женской уборной с резиновым поршнем в руке. — Неужели ты не можешь содержать эти места в чистоте?

Хесус виновато улыбнулся, обнажив свои крупные зубы.

— Слишком много народа, — объяснил он, пожимая плечами. — Не успеваю убирать.

— Надо бы создать комитет… — начал Транкилино по-испански. Но Бэтт оборвал его, и они пошли дальше.

Кабинет секретаря служил местом отдыха для помощников шерифа. Здесь пахло виски, потом и табаком. Клацали затворы, звенели монеты, слышались ругань и смех. Еще Транкилино успел заметить двух раздетых до пояса мужчин, тренирующихся в борьбе джиу-джитсу.

После шума, царившего в остальной части здания, кабинет судьи казался едва ли не храмом. Транкилино даже почудился запах ладана.

Бэрнс Боллинг, бледный, с опухшими веками, в шерстяной клетчатой рубахе, сидел за письменным столом. Рядом с ним расположился узколобый мужчина с тонкими ирландскими губами. На его расстегнутом жилете не было никакого значка, и тем не менее в облике этого незнакомца было что-то напоминающее полицейского. Кто он? Сыщик, агент Федерального бюро расследований, представитель иммиграционных властей, провокатор?

Когда Бэтт и Транкилино вошли в кабинет, Бэрнс аккуратно, как карты, раскладывал какие-то бумаги, перевернутые текстом вниз.

— Хорошо, Гиг, — сказал он. — Встретимся около девяти.

— Меня зовут Джиг, — уточнил незнакомец, вставая. — Надеюсь, к началу следующей недели вы усвоите это. Джиг Сойер.

Транкилино запомнил это имя.

— А что здесь неделю делать, Джиг? — сухо возразил Бэрнс. — Порядок мы наведем быстрее.

Надевая пальто, Сойер усмехнулся, но ничего не сказал и вышел.

— Садитесь, Трэнк. — Бэрнс указывал на стул, стоявший у противоположного края стола. — Курите?

«Так, — подумал Транкилино, — это уже не то, что было на первых двух допросах». Бэтт и Бен Мэллон хотели взять его на испуг и обманом заставить говорить, а тут другой прием. Транкилино отказался от сигареты, но приглашением сесть воспользовался. Бэтт развалился в кожаном кресле, стоявшем у стены.

— Я хочу поговорить с вами по душам, — сказал Бэрнс. Транкилино медлил с ответом.

— Не понимаю вас, — наконец сказал он. — Разговаривать по душам — значит, как равный с равным. Но вы шериф, а я арестованный и оказался здесь не по своей воле. Меня привели под охраной, угрожая оружием.

Серые глаза Бэрнса сверлили Транкилино, стараясь его смутить. Транкилино не принял вызова. К чему это ребячество? Не для того он здесь, чтобы разыгрывать из себя героя. Рассеянным взглядом он обвел чистые стены, висевшие на них гравюры в рамах, изображающие знаменитых юристов, и фотографию губернатора Арта Хьюи со слишком подкупающей предвыборной улыбкой на лице.

— Я не обязан сообщать вам ничего, кроме своего имени, а это я уже сделал, — продолжал Транкилино. — Отвечать на ваши вопросы я отказываюсь исключительно по совету адвоката. Если вы хотите разговаривать со мной, как равный с равным, вам придется освободить меня под мое собственное… как это у вас называется?

— Поручительство, — подсказал Бэрнс.

— А ты хитер, — проворчал Бэтт.

— Дело в том, что мне еще не предъявили обвинения. Бэрнс казался раздраженным.

— Вы отлично знаете, что вас задержали без права освобождения под залог, по подозрению в убийстве, — заявил он. — В подобных случаях я не могу никого освобождать. По крайней мере до предварительного слушания дела.

В другой обстановке Транкилино, возможно, и пошел бы на откровенный разговор с Бэрнсом. По сравнению с Бэттом шериф более человечен. Друзьями они никогда не станут, но могут хотя бы уважать друг друга. Их вражда объяснялась не столько личной неприязнью, сколько принадлежностью к разным расам и разным социальным группам. Поэтому любое движение души каждого из них тотчас отступало перед слепой ненавистью. Транкилино понимал, что не имеет права идти на откровенность, пока не узнает намерений противника. Надо быть очень осторожным, ибо здесь фиксируют каждое слово, хотя стенографа не видно.

— Тогда зачем вы меня вызвали? — спросил Транкилино.

— Вопрос справедливый, — заметил Бэрнс, вертя топорными пальцами ручку судьи. — Дело в том, Трэнк, что вся эта история слишком далеко нас заводит. А ведь осложнений можно избежать. Для этого нам нужны факты. Вот ты, например, ты мог видеть, как Армихо и Сандобал стреляли в Билли. Почему бы тебе не сказать нам об этом? Кому от этого будет вред? Армихо мертв. Сандобал тоже недолго протянет. Если бы такой человек, как ты, показал под присягой, что шериф Маккелвей убит ими, нам больше ничего и не потребовалось бы. Оба виновных мертвы, и следствие прекращается.

«Складно у тебя выходит, — подумал Транкилино. — Я говорю, что они хотят, и Бэрнс Боллинг, убивший двоих рабочих, оправдан. Забудем о классовой борьбе. Будем выше нее. Прости врагам своим. То, что было, — это частный случай. И народ, который годами притесняли, унижали и доводили до скотского состояния, вдруг прозреет, наберется решимости и скажет: «Всему виной два злодея шахтера, убившие шерифа. Да, его помощник (доброе сердце!) застрелил их, но он сделал это во имя общего блага. Жаль, что так вышло, но что поделаешь. Долг есть долг, так простим же ему».

А вот Бартоломео Ванцетти, будучи в камере смертников, когда его призвали проявить христианское милосердие, сказал: «Я не прощаю моим убийцам».

А может, от Транкилино и не требуют прощения? Возложить вину на двух покойников — больше Бэрнс ничего не хочет. Возложить вину на двух покойников, которые не могут возразить. Возложить вину на двух покойников, и живые уйдут домой, где их ждут опечатанные двери, черные списки, голод — одним словом, то, что было прежде, только станет еще хуже…

Нет, лучше умереть. Разорвать на себе рубаху, показать им нос, крикнуть что-нибудь оскорбительное… Сердце Транкилино бешено колотилось, готовое выпрыгнуть из груди. Он сделал над собой усилие, чтобы не выдать волнения.

Спокойно. Нельзя давать волю гневу. Все эти левацкие жесты, дешевка. К чему этот мальчишеский героизм? Лучше продумать линию поведения, наметить пути борьбы.

Лучше продумать линию поведения.

Перед ним сидит человек, убивший двух рабочих. Пусть даже у этих рабочих было оружие, пусть они стреляли — все равно они невиновны. В течение многих лет их провоцировали, заставляя терпеть несправедливость, лишения и предательство. И наконец сегодня утром провокация удалась, а потом этот человек застрелил двоих рабочих. Убийство есть убийство, на каком бы языке это слово ни произносили.

Но погоди, Трэнк. Спустись на землю. Уж не хочешь ли ты преследовать Боллинга за убийство в судебном порядке? Наивные мечты!