Ларс Лоренс - Утро, полдень и вечер

В подобных испытаниях проявляется характер. Вот, например, Лидия: эта умеет держать себя в руках. Она способна целиком отдаться какому-нибудь конкретному делу, а потом, покончив с ним, сразу успокоиться и моментально заснуть. А через полчаса проснется — и видишь, что она уже отдохнула и готова к новым делам. Елена же плохо владеет собой. Решетка камеры мешала ей кинуться на врагов, поэтому всю свою злость она обратила на товарок.

Что касается Алтаграсия, то ее хватило лишь на пассивную поддержку подруг. Думая о Рамоне, она словно оцепенела от страха, однако этот страх за мужа не перешел в ненависть к его преследователям. Без Рамона она не знала, что делать.

Аделита Виджил и Дженни Хамарильо были просто глупы; что касается бедняги Долорес, то она совсем отчаялась. Теперь она могла потерять не только зрение, но и свои привязанности, убеждения и, может быть, рассудок.

Самые большие опасения внушала юная Нативидад Лара. Остальные были вполне зрелыми, закаленными жизнью женщинами, а что станет с этой красивой девочкой? Ее надзиратели особенно донимали своими непристойными шуточками. Вот и сейчас, когда она, прислонясь к стене, села, как мадонна, с ребенком Долорес на руках, они пристают к ней.

— Эй, сестрица, возьми нас вместо этого дитяти!

Девочка плотно сжала губы, чтобы унять их дрожь.

— Не бойся, детка, мы не укусим… Если только чуть-чуть.

Нативидад отвернулась. В ее глазах стояли слезы. Елена взяла у нее ребенка и отчитала за малодушие. Шутки помощников шерифа сразу же стали еще более сальными.

— Эй, детка, берегись, крыса бежит! Прямо к тебе направилась!

С трудом сдержав крик, Нативидад вскочила и подняла юбку. Мужчины загоготали.

— Выше! Выше! Она к тебе лезет!

В коридоре раздались свистки и кошачье мяуканье. Девочка упала на пол и зарыдала.

— Вот это да! Какие бедра!

Вдруг открылась дверь из конторы шерифа, и появился Бэтт Боллинг. Шум сразу прекратился. Не говоря ни слова, Бэтт искоса взглянул на женскую камеру, проходя мимо параши, сморщил свой большой нос, и не останавливаясь, зашагал к мужской камере. Следом за ним шел тюремный надзиратель. Через минуту щелкнул замок, лязгнула дверь, и снова в коридоре появился Бэтт, подталкивая в спину Транкилино де Ваку.

Транкилино тоже мельком посмотрел на женщин, чуть заметно кивнул, слегка улыбнулся, но ничего не сказал. Его выводили уже в третий раз. Транкилипо шел с видом человека, который сумеет постоять за себя, что бы ни случилось.

Конни подумала, уж не собираются ли они передать его в руки добровольных карателей. Но тут же решила не задаваться подобными вопросами, иначе она неволыю начнет беспокоиться и за Хэма. А это ни к чему. Все равно сейчас ничем ему не поможешь. Лучше уж заняться вопросами, что возникают здесь, в камере.

Нативидад вытерла слезы, по ее хорошенькое личико было искажено страданием. Как ужасны улыбки этих мужчин и как скверно они выражаются! Ей казалось, что отныне она попала в рабство к своему пленительному телу и рабство это будет длиться долго. Путь к избавлению лежит через испытания, которые не кончатся до тех пор, пока не поблекнет красота и тело ее не станет костлявым, как у матери.

Более всего Конни огорчало то, что рабство это почему-то не пугает Нативидад. Достаточно было видеть, с какой откровенностью она выставила напоказ свои великолепные бедра, когда испугалась мнимой крысы. Лишь потом девочка рассердилась и почувствовала стыд.

И все же Нативидад старалась не привлекать к себе внимания. А ведь она могла бы снискать расположение тюремщиков, если бы стала принимать соблазнительные позы, кокетничать и делать «глазки», как это любят хорошенькие девушки. Нативидад же вела себя, как и все остальные женщины, пока головорезы не напугали ее и не заставили инстинктивно приподнять юбку.

Обнадеживало то, что у девочки начало пробуждаться политическое сознание. В прошлом году родители не пускали ее в школу во время забастовки, и ей пришлось ухаживать за младшими детьми; тем не менее Нативидад продолжала посещать марксистский кружок для молодежи, которым руководила Консепсьон, и кое в чем уже разбиралась. Посещала она и собрания, распространяла билеты на мероприятия, организованные в пользу рабочих, а сегодня утром была среди тех, кто первым пришел к зданию суда. Именно она предупредила народ, когда Рамона выволокли в переулок. И может быть, это спасло ему жизнь.

Бедное дитя! Впрочем, уже не дитя, ибо, на свое несчастье, она красива! Но как ей помочь? Всю жизнь со стороны деспотичного отца и еще более властного Деда она видела лишь несправедливость и пренебрежение. Матери было не до нее. Ее измучили непосильный труд, преждевременные роды, аборты, дети. Так что девочка могла научиться лишь подчиняться мужчине — либо с радостью, либо со слезами. Ее примитивный ум не помог ей стать госпожой своего красивого тела. Но может быть, стоит попытаться этот ум развить? Уговорить Лус вернуть девочку в школу?

Lastima! К сожалению, люди вроде Лары видят в учебе не столько средство обеспечить детям более счастливую долю, сколько способ облегчить свое бремя, пока дети не вырастут и не начнуть работать.

Конни вздохнула. Опять она поддалась чувству. Впрочем, совсем неплохо, если человек сочувствует страданиям других; втайне она гордилась тем, что женщины отзывчивее и сердечнее мужчин, и это, наверное, более всего остального способствует истинно гуманным отношениям в обществе. Но правы и мужчины, не желающие допускать победы чувств над разумом. Приходится смахивать слезы, если они мешают видеть мир, каким он есть. Разве беда лишь в том, что колесо рабства раздавит Нативидад Лара? В Америке сотни тысяч, миллионы таких Натйвидад — и Мэри, и Колин, и Гретхен, и Джейн, — всех их ждет одна судьба. Вот этого нельзя забывать. Вот с этим надо бороться. Если заняться одним, особенно характерным случаем, можно упустить из виду общую борьбу за преобразование строя, при котором «собака пожирает собаку», «хозяин пожирает работника» и «мужчина пожирает женщину», в свободное общество, где человек будет помогать человеку, мужчина — любить женщину, женщина — Хэма…

Она не заметила, как невольно оговорилась, и несколько раз повторила эту понравившуюся ей фразу, уверенная, что рассуждает отвлеченно.

Любовь прежде всего подразумевает равенство и свободу. Любовь господина к рабыне невозможна, а рабыни к господину — тем более. Стало быть, может ли настоящая, неизвращенная любовь существовать в буржуазном обществе, где отношения между людьми основаны на соперничестве и вражде? В этих условиях любовь неизбежно превращается в войну полов, в которой один из враждующих в конечном счете подчиняет себе другого. А если понятие о наслаждении определено неравенством между господином и рабом, между победителем и побежденным, для истинной любви нет места. Брак превращается в кошмар.