Ларс Лоренс - Утро, полдень и вечер

Но Дэн не мог более слушать.

— Извини меня, — прервал он жену. — Сомневаюсь, чтобы я смог узнать что-нибудь полезное от индейцев насчет любви, жизни или еще чего-нибудь. Я слишком стар, чтобы возвращаться к одеялам и вигвамам. Из всего, что ты здесь говорила, я уяснил только одно: ты меня не уважаешь. И еще вот что мне непонятно: разве плохо совершать достойные поступки? Объясни.

Немного помолчав, Кит равнодушно ответила:

— Нет, дорогой, не могу. Думаю, и пробовать не следует.

Она еще раз погладила его руку, встала и направилась в ванную. Отворив дверь, Кит повернулась к нему:

— Иди-ка лучше спать. И перестань переживать из-за кошачьего концерта Маргарет. Губернатор при таком положении дел, очевидно, не придет, но здесь уж ничего не поделаешь. Зато он упустит возможность участвовать в небывалой попойке, самом шумном, самом буйном в истории Юго-Запада празднике, каких здесь еще не видывали. Это я тебе обещаю и надеюсь, ты еще веришь моим обещаниям.

Кит закрыла за собой дверь, а Дэн удивился, почему он не встает и не уходит. Да, она действительно его злой гений. Вряд ли другой мужчина был бы верен ей так, как он. Никто не догадывался, сколько ему пришлось пережить, — может быть, только Маргарет. Поэтому она должна оценить его стремление сохранить семью. Но Маргарет скоро уйдет. Нет, Дэн знает, почему он продолжает сидеть. Кит, конечно, уверена, что острый язык, как всегда, помог ей одержать победу. Так пусть узнает: и его терпению есть предел. Когда она выйдет из ванной, он скажет, что требует развода.

В ванной закрыли кран. Сейчас Кит вытирает руки. Через десять секунд она повесит полотенце, щелкнет выключателем и повернет ручку двери.

Конечно, нельзя разводиться сразу же после свадьбы дочери. Надо будет выждать немного ради приличия, пока город оправится от мерзкого бунта. А там последует операция простаты…

Черт возьми! Если бы этой осенью им не предстояла серебряная свадьба…

Дэн поспешно встал и вышел из комнаты, тихо закрыв за собою дверь.

Пробираясь ползком и прячась за зелеными ветками (как солдаты в кино), Рамон Арсе поднялся наконец на вершину небольшого холма, откуда были видны дома Ла Сьенегиты. По небу плыла горбатая луна, трубы, vigas [155] Столбы (исп.). , белье на веревках, колодезные вороты отбрасывали густые тени. Вершины старых гигантских тополей блестели, словно мокрые. Рамон выругался, когда по всплескам и журчанию воды догадался, что его опасения подтвердились. Между ним и поселком пролегала сточная канава. Как и та, которую он покинул, она была полна воды. Только эта казалась еще глубже, и вода в ней текла быстрее…

Забравшись так далеко, Рамон ие мог заставить себя повернуть обратно. Он пополз, как змея, вниз по склону — туда, где над мутным потоком склонился росший на берегу куст. Рамона мучила жажда. Уцепившись за ветку чахлого кустика, он неуклюже сползал все ниже и ниже, пока не зачерпнул воду ладонью.

Вода оказалась противной на вкус. В канаву, тянувшуюся до шахтерского поселка, сваливали мусор и всякие отходы. На зубах у Рамона скрипел песок, но он все пил и пил, черпая воду пригоршнями. Кто знает, когда ему снова удастся попить?

За шумом воды его не услышала ни одна собака, и он мог внимательно осмотреть территорию поселка. Рамон настораживался всякий раз, когда замечал хоть какое-нибудь движение: вот белье на веревке шевелится от ветра, вот пробежал в поисках убежища кролик… Вообще же поселок был тих и пустынен. Безлюдным казался и его собственный дом.

Из газеты Рамон знал, что Алтаграсия арестована. Но во время забастовки ее тоже арестовывали и всегда сразу же отпускали, так что она и сейчас могла быть дома. Внешность Алтаграсии обычно производила выгодное впечатление, поэтому никто не мог поверить, что она способна на дурной поступок. Если же ее нет дома, Рамон объяснит свой план детям. Чучо уже достаточно взрослый, чтобы сохранить тайну. К тому же Рамон очень хочет обнять кого-нибудь из своих. Хотя бы один раз, на прощание. Росита — совершенная копия матери, и малыш тоже. Кругленький и розовый, как персик, а глазенки шаловливые…

Вдруг Рамон вздрогнул: между его домом и домом Фернандеса блеснула легионерская каска. Как же он сразу не заметил? Человек в каске стоял не двигаясь.

Теперь все ясно. Домой идти нельзя, даже если бы Алтаграсия была сейчас там и даже если бы там плакали дети, оставшиеся без матери и отца.

Pobrecitos! Бедняжки. Рамон представил, как они сбились в кучку на кровати, голодные, испуганные, а у дома маячит головорез в каске.

Злость заставила Рамона забыть об осторожности. Он выбрал два круглых камня, пригнулся, как игрок в бейсбол (он и в самом деле хорошо играл), и, прячась за кустом, бросил их, собрав все силы, а потом кинулся бежать вдоль берега, вниз по течению.

Удаляясь, он успел услышать, как один камень ударился о крышу, а второй — почти сейчас же — обо что-то металлическое. Или ему показалось? Может быть, камень ударился о какую-нибудь железку, а может, в цель попал. Когда Рамон зол, он очень метко кидает.

В тот же миг отчаянно залаяли собаки.

Рамон ожидал, что сейчас выстрелят. Но выстрел раздался не сразу. Пуля со свистом пролетела, не причинив ему никакого вреда.

Найдя другой куст, свисавший над канавой, Рамон спрятался в его тени и выждал, пока собаки успокоятся.

Где он? Кажется, этот куст растет за домом Джона Домбровского. Может быть, рискнуть перейти на ту сторону, разбудить кого-нибудь и сообщить о себе, чтобы передали семье, что он жив и здоров?

Нет, пока этого делать нельзя. Глупо было бросаться камнями. Теперь головорезы будут начеку. Придется выжидать.

Но как долго? Полчаса? Час? Вот уж чего не умеет Рамон, так это ждать.

Он и так уже ждал весь день, едва с ума от этого не спятил. К тому же, если он хочет к рассвету добраться до ранчо Хуанито Эрреры, он должен скоро уходить.

И все же надо кому-то сообщить о своем плане.

Он подождет. Собаки постепенно успокоились. В кармане Рамон обнаружил немного табачной пыли и несколько смятых бумажек. Конечно, курить сейчас нельзя, но все-таки нашлось занятие: можно свернуть цигарку, а потом пососать и понюхать ее.

Прочистив горло, Рамон сплюнул, потом высморкался. Расшнуровал и снова зашнуровал ботинки. Ослабил ремень на раздувшемся от воды животе, потом опять подтянул. Через каждые несколько секунд он менял позу. Он все время старался занять себя чем-нибудь, чтобы не думать о событиях сегодняшнего утра. Но в конце концов беспокойство охватило его. Он боялся, что Транкилино де Вака обзовет его «романтиком» и «индивидуалистом» за его поведение в переулке, когда он разыгрывал героя и поощрял провокации представителей властей тем, что будоражил народ. Но — caramba! — это несправедливо. Даже Транкилино не позволил бы душить себя и тащить в тюрьму, хотя бы сопротивление его и привело к беспорядкам. А вдруг позволил? Nombre de Dios! [156] Черт побери! (исп.). Кто бы мог предвидеть, что сопротивление Рамона полиции приведет к трагической для рабочих развязке?