Ларс Лоренс - Утро, полдень и вечер

Этой болезнью заражено все общество, и больше всего буржуа — эксплуататоры, продающие и покупающие людей; но даже сознательные рабочие, хотя и в меньшей степени, страдают этим пороком, ибо, отвергая принципы буржуазии в общественной жизни, в быту они ведут себя как мелкие тираны. Да, это, к сожалению, так. И рабочий обычно эксплуатирует женщину, но нередко они меняются ролями. Даже после завоевания политической и экономической свобод придется бороться за равноправие женщин, за нового человека.

Мысли Конни оборвались, едва Лидия, слезавшая с постели, толкнула ее ногой. Пора вставать, надо уступить койку той, чья очередь подошла.

Лидия озябла. Чтобы согреться, она принялась танцевать индейский танец. К ней одна за другой присоединились остальные женщины. В тесной камере началась толчея. Лидия высоко подпрыгивала на месте, словно навахо, Елена скакала и извивалась, как ютский воин, а Алтаграсия подражала неторопливой поступи толстой индианки пуэбло. Нативидад, спасаясь от мелькавших вокруг нее ног, поднялась с пола.

Уступив место Дженни Хамарильо, Конни обняла Нативидад за талию и увлекла с собой.

Женщинам нравилось танцевать в такой тесноте; даже то, что они без конца ударялись друг о друга, не смущало их. Конечно, утром у них появятся синяки, но танцевать все же лучше, чем терзаться тяжелыми мыслями.

Однако быстро сказалась усталость. Веселье прекратилось так же внезапно, как и началось.

Едва женщины притихли, как из мужской камеры раздался чей-то протяжный вопль. Женщины вздрогнули. Сначала им показалось, что кто-то кричит от невыносимой боли, но потом они поняли — это поет старый Хосе Амадо Контрерас. Очевидно, он проснулся от шума и теперь решил спеть покаянный псалом.

Говорили, будто в юности Хосе Амадо довелось однажды исполнять роль Христа в пьесе о страстях господних, которую ставили в его захолустной северной деревне. Наивный и простодушный Хосе так вжился в роль, что на кресте мучился по-иастоящему.

Псалом флагеллантов Хосе Амадо сопровождал звуками, напоминающими удары пропитанного кровью бича по кровоточащему телу мученика, которого ведут на распятие.

— Замолчи, черт бы тебя побрал! — крикнула Елена. Но старик не умолкал.

Дыханье моего Дыханья, светоч славы.

(Бац!)

От вечной смерти нас

Избави, боже правый!

(Бац!)

— Да перестань ты, нам и без тебя тошно! — опять крикнула Елена. — Если хочешь бичевать себя, делай это тихо!

Кто-то в мужской камере хихикнул и спросил:

— Это тебе больше понравится? — И Хосе Амадо, как настоящий актер, принялся имитировать бренчание гитары, напевая галантный испанский куплет:

Ты же не обо мне поешь! Так что не морочь мне голову этими штучками!

— Ладно. В таком случае спокойной ночи. И Хосе опять забренчал на воображаемой гитаре.

Некоторые из женщин засмеялись и зааплодировали. Старику это, очевидно, понравилось.

— Gracias a todas mis amigas! [162] Спасибо всем моим подружкам! (исп.). — крикнул он так громко, словно стоял где-то далеко-далеко — Buenos noches! Salud, amor у pesetas! [163] Спокойной ночи. Здоровья, любви и денег! (исп.).

Бэтт Боллинг вывел Транкилино де Ваку на улицу и пошел с ним по переулку в направлении Пласа де лос Анхелес, к зданию суда — тем самым маршрутом, по которому Билли вел утром Рамона в суд.

Вид переулка, казавшегося особенно пустынным при луне, глубоко потряс Транкилино. Сколько времени прошло, а перед его глазами все еще стояли огромная толпа, газовый туман, слышались громкие крики и выстрелы, топот бегущих ног. Мертвый переулок напоминал обо всем этом так же, как труп напоминает живого человека.

Неожиданным для Транкилино оказалось и то, что он увидел в зале суда. Зал, рассчитанный на сто пятьдесят мест, был битком набит мужчинами, женщинами и детьми. Здесь никто не дрожал от холода, наоборот, люди задыхались в душном и спертом воздухе. Во всем остальном здесь было еще хуже, чем в женской камере. На каждом стуле кто-нибудь сидел, и почти у всех мужчин на коленях была женщина, а у женщины — ребенок. На заплеванном полу, покрытом обрывками бумаги и окурками, лежали люди. На столе судьи неподвижно, как мертвец, покоился Агапито Ортега. Руки его были сложены на круглом, словно арбуз, животе. Он храпел и пыхтел, наподобие кузнечных мехов.

Группа помощников шерифа, очистив один из углов, играла в кости, их винтовки были прислонены к стене. Другие помощники расположились среди задержанных неподалеку друг от друга, эти жевали табак или курили. За ложей присяжных заседателей Транкилино заметил Хэма Тэрнера. Тот что-то оживленно шептал арестованным, среди которых Транкилино узнал Майка Ковача, Телесфоро Хулиана Виджила, Моби Дугласа и молчаливого маленького индейца из Найярита — Хесуса Хуареса. Последнего Вудро Вильсон в шутку называл «Allo, puro Indio» [164] Алло, чистокровный индеец (исп.). , обыгрывая английскую фразу: «Lo the poor Indian» [165] Ло — бедный индеец (англ.). .

Транкилино обрадовался. Значит, Хэм действительно вернулся. Он здесь и уже начал действовать. А арестовали его, наверное, по обвинению в «подстрекательстве к бунту» или еще в каком-нибудь противозаконном действии. Транкилино пожалел, что не может поговорить с Хэмом перед тем, как идти на допрос — третий за эту ночь. Впрочем, разговор ему не так уж и нужен, разве что Хэм молча похлопал бы его по плечу… Но это все ребячество.

Бэтт шел впереди Транкилино, ступая своими грубыми ботинками между спящими или отшвыривая их. Люди, проснувшись, посылали ему вслед проклятия. И вдруг Транкилино остановился: он едва не наступил на руку своей приемной матери Лугардиты. Он наклонился было, чтобы сказать ей что-нибудь утешительное, но та спала мертвым сном. Бэтт потянул Транкилино за рукав, и они пошли дальше.

Миновав зал, Транкилино с облегчением вздохнул: хорошо, что здесь нет его жены! У него не было никакого желания выслушивать жалобы Соледад или ее любовные излияния.

В холле, возле уборных, выстроились две очереди. Когда Бэтт поравнялся с ними, раздались возмущенные возгласы, оказывается, засорилась канализация. Об этом можно было догадаться по той вони, которая стояла в коридоре.