Дэвид Митчелл - Под знаком черного лебедя [= Лужок черного лебедя]

– Это только начало, – пообещал Росс Уилкокс.

– Глииииист! – пропел Гэри Дрейк из тумана со стороны «Черного лебедя». – Где твоя сумка?

– Ага. – Уэйн Нэшенд пнул меня под зад, пока я вставал. – Иди-ка поищи ее.

Я кое-как похромал за Гэри Дрейком. У меня болел копчик.

Водитель школьного автобуса завел мотор. Заскрежетали шестеренки передачи.

Садистски ухмыляясь, Гэри Дрейк раскачивал на ремне мою сумку «Адидас».

Я понял, что сейчас будет, и побежал.

Моя сумка «Адидас» описала идеальную дугу и приземлилась на крышу автобуса.

Автобус дернулся и поехал в сторону перекрестка, где лавка мистера Ридда.

Я изменил курс и ринулся через мокрую высокую траву, молясь, чтобы сумка соскользнула с крыши.

Смех затараторил мне в спину, словно пулеметы затрещали.

Мне выпало удачи на полпенса. По дороге ехал медленный хлебоуборочный комбайн, и из-за этого образовалась пробка до самого Мальверн-Уэллса. Я умудрился догнать автобус, пока он стоял на светофоре у лавки мистера Ридда.

– Ты что, сдурел? Во что это ты играешь? – рявкнул Норман Бейтс, когда дверь открылась.

– Они, – я ловил ртом воздух, – бросили мою сумку на крышу!

Все, кто еще был в автобусе, просветлели, ожидая потехи.

– Какую крышу?

– Вашего автобуса.

Норман Бейтс посмотрел на меня так, словно я нагадил ему на хлеб. Но все же спрыгнул на землю, чуть не сбив меня с ног, прошествовал в конец автобуса, залез по лестнице наверх, схватил мою сумку «Адидас», швырнул ее в меня и слез обратно на дорогу.

– Твои приятели – гондоны, солнышко.

– Они мне не приятели.

– Тогда чего ты им позволяешь себя шпынять?

– Я не «позволяю». Их пять человек. Десять. Больше.

Норман Бейтс хрюкнул.

– Но только один Король-Говняшка. Верно ведь?

– Один или два.

– Хватит и одного. Что тебе нужно, это вот такой красавчик.

Смертельный нож-бабочка вдруг развернулся у меня перед глазами.

– Подберешься сзади к Королю-Говняшке, – голос Нормана Бейтса стал почти нежным, – и перережешь… ему… сухожилия. Раз-раз, пощекочи его. Если он и после этого будет борзеть, проколи ему шины инвалидной коляски.

Нож растворился в воздухе.

– Продается в магазине излишков военного имущества. Это лучшая десятка, которую ты потратишь в своей жизни.

– Но… если я перережу сухожилия Уилкоксу, меня отправят в колонию!

– Проснись и пой, солнышко! Вся жизнь – долбаная колония!

Осень заражена грибком, ягоды гниют, листья ржавеют, галочки птиц дальнего следования испещрили небо, вечера дымны, ночи холодны. Осень почти умерла. А я даже не знал, что она болела.

– Я дома! – кричу я каждый день, придя из школы: вдруг мама или папа вернулся раньше времени из Челтнема, Оксфорда или откуда там еще.

Но никто никогда не отвечает.

Без Джулии дом в тыщу раз пустее. Они с мамой уехали на машине в Эдинбург две недели назад, в выходные. (Джулия сдала на права. С первого раза, конечно же.) Вторую половину лета она провела с семьей Эвана в Норфолк-Броде, так что, казалось бы, у меня было время привыкнуть к ее отсутствию. Но дом заполняет не только сам человек, а его «пока, я пошел», его зубная щетка, пальто и шляпы, которые он «носит, но не прямо сейчас», ощущение здешнести и принадлежности. Я сам не верю, что так скучаю по сестре. Мама и Джулия уехали чуть свет, потому что до Эдинбурга на машине целый день. Мы с папой махали вслед. Мамин «датсун» выехал на Кингфишер-Медоуз и вдруг остановился. Джулия выскочила, открыла багажник, порылась в коробке с пластинками и помчалась обратно к дому. Она сунула мне в руки «Abbey Road»:

– Побереги ее для меня, Джейс. Если я буду ее таскать по общежитиям, она только исцарапается.

И обняла меня.

Я все еще ощущаю запах ее лака для волос, хотя машина давно скрылась из виду.

На плите стояла скороварка, источая запах тушеного мяса. (Мама ставит ее с самого утра, так что мясо варится весь день.) Я развел себе грейпфрутовый напиток и отважно стянул последнее печенье «Пингвин», потому что, кроме него, в жестянке оставались только имбирно-ореховые и лимонные крекеры. И пошел наверх переодеваться. В комнате меня ждал первый из трех сюрпризов.

Телевизор. У меня на столе. Утром его еще не было. На этикетке было написано: «ЧЕРНО-БЕЛЫЙ ПОРТАТИВНЫЙ ТЕЛЕВИЗОР „ФЕРГЮСОН“. СДЕЛАНО В АНГЛИИ». (Папа говорит, если мы не будем покупать британские товары, все рабочие места уйдут в Европу.) Телевизор блестел и пах как новенький. К телевизору был прислонен офисный конверт с моим именем. (Папа написал имя карандашом 2Т, чтобы конверт можно было использовать еще раз.) Внутри была картотечная карточка с надписью зелеными чернилами:

Что это вдруг? Я, конечно, был рад. Во всем 3КМ только у Клайва Пайка и Нила Броуза свои телевизоры в спальнях. Но почему сейчас? До моего дня рождения еще далеко, он в январе. Папа никогда не делает такие подарки ни с того ни с сего. Я включил телевизор, лег на кровать и посмотрел «Звездных стражей» и детскую программу по искусству. Вроде бы нет ничего странного в том, чтобы смотреть телевизор, лежа на кровати, но мне было странно. Все равно что есть суп из бычьих хвостов, сидя в ванне.

Когда смотришь телик, школьные заботы немного отодвигаются. Дин сегодня болел, так что место рядом со мной в автобусе оказалось пустым. Его занял Росс Уилкокс и принялся строить из себя моего лучшего друга, чтобы напомнить мне, что мы вовсе не друзья. Он все время приставал ко мне, чтобы я достал пенал.

– Н-н-ну же, Т-т-тейлор, одолжи м-м-мне т-т-транспортир, я х-х-хочу д-д-делать м-м-математику! – (Я на самом деле заикаюсь вовсе не так сильно. Миссис де Ру говорит, что мы очень сильно продвинулись.) – У-у-у т-т-тебя н-н-найдется т-т-т-точилка, а, Т-т-тейлор?

Я только ровным скучным голосом отвечал «нет». Вчера в кабинете математики Уилкокс выпросил пенал у Флойда Чейсли и вышвырнул его содержимое во двор.

– Ч-ч-что з-з-значит н-н-нет? А ч-ч-чем же т-т-ты к-к-карандаши т-т-точишь?

Вопрос за вопросом, таков метод Уилкокса. Стоит ответить, и он вывернет твой ответ так, что кажется: только полный дебил мог такое сказануть. Но если не отвечать, то как будто миришься с тем, что Уилкокс тебя изводит.

– Т-т-так ч-ч-что, Т-т-тейлор, д-д-девчонок т-т-тянет на т-т-твое з-з-заикание? – (Освальд Уайр и Энт Литтл захохотали как гиены – словно их хозяин классный юморист, как все шесть «пайтонов», вместе взятые.) – Н-н-наверняка у-у-у н-н-них в т-т-трусиках с-с-становится аж м-м-м-ма-ма-мэ-мэ-ми-ми-му-мокро!

За два ряда впереди вдруг стошнило Подгузника – гигантской упаковкой «Смартис», которую он сожрал на спор, чтобы ему дали поиграть во «Вторжение из космоса» на калькуляторе Энта Литтла. Поток разноцветной рвоты полился по проходу и отвлек Уилкокса. Я слез с автобуса на Драггерс-Энд и пошел домой один по задворкам общинного центра и церковных земель. Этот путь неблизкий. У Святого Гавриила кто-то пускал слишком ранние фейерверки, и они рассыпались цветом серебряных ложек по небу цвета алюминиевого порошка на «волшебном экране». Должно быть, чей-нибудь старший брат купил эти фейерверки у мистера Ридда. Я все еще был отравлен ядом, который оставил во мне Уилкокс, и не стал собирать последнюю водянистую чернику 1982 года.