Дэвид Митчелл - Под знаком черного лебедя [= Лужок черного лебедя]

– Разве не вежливее было бы просто спросить, не видали ли мы твоей сумки? – Точильщик смотрел на меня.

– Думал небось, что мы тебя живьем зажарим? – Женщина скрестила на груди руки, толстые, как канаты. – Все знают, что мы не откажемся от кусочка годжо , так ведь?

Я пожал плечами – мне было плохо, и я не знал, что ответить. Подросток продолжал вырезать непонятно что. Пахло древесным дымом и солярочным выхлопом, человеческими телами и табаком, сосисками с фасолью, кисло-сладким конским навозом. Эти люди свободней меня, но моя жизнь в десять раз удобней, и проживу я, наверно, дольше.

– А что, если мы тебе поможем искать эту твою сумку? – заговорил коротенький мужчина, сидящий на троне, сложенном из шин. – Что ты нам дашь за это?

– А моя сумка что, у вас?

– В чем это ты обвиняешь моего дядю? – выпалил мальчишка со сломанным носом.

– Тихо, Ал. – Точильщик зевнул. – Пока что, насколько я могу судить, он нам ничего плохого не сделал. Но может заработать капельку хорошего отношения, если расскажет, что там было в общинном центре в среду. Небось говорили про эту постоянную площадку, что муниципальный совет хочет строить на Хейкс-лейн? В зал набилось полдеревни. Я сроду такого не видал.

Честность и чистосердечное признание – часто одно и то же.

– Да.

Точильщик откинулся назад с довольным видом, словно выиграл спор.

– И ты ходил небось? – спросил тот, кого называли Клем Остлер.

Я уже и так слишком долго колебался.

– Мой отец взял меня с собой. Но собрание прервалось на середине, потому что…

– Потому что вы все про нас выведали, так? – резко спросила дочь.

– Мало что выведали. – Такой ответ показался мне самым безопасным.

– Эти годжи, – у Клема Остлера глаза были как щелки, – они про нас не знают ни на крысиный хвост, а так называемые специалисты – еще меньше.

Старик по имени Бакс кивнул:

– Семья Мерси Уоттса поселилась на одной такой «разрешенной площадке», у Севеноукса. Там надо платить, очереди, списки, инспекторы. Выходит то же социальное жилье, только на колесах.

– В этом вся глупость! – Точильщик поковырял в костре. – Мы не больше ваших местных хотим, чтоб площадки строились. Все этот новый закон, из-за него весь этот чертов шум и поднялся.

– Что это за закон такой, дядя? – спросил мальчишка со сломанным носом.

– А вот такой. Он гласит, что, если муниципальный совет не построит сколько надо площадок, мы можем ачить [28] Разбивать лагерь ( цыган .). где захотим. Но если площадки есть, а мы стоим в другом месте, то гаввы [29] Полицейские ( цыган .). могут нас насильно передвинуть на площадку. Вот зачем им это место на Хейкс-лейн. А не потому, что они нам хотят сделать чего-то хорошее.

– И про это небось говорили на этом вашем собрании, а? – Старшая женщина оскалилась на меня.

Клем Остлер не дал мне ответить:

– А как только они нас привяжут к месту, то примутся запихивать наших чавви в свои школы, а там уж их дрессировать: да, сэр, нет, сэр, шерсти три мешка, сэр. Превратят нас в кучку дидикоев и кенников [30] Отщепенцев, отступников, оседлых цыган ( цыган .). , засунут в душные кирпичные дома. Сотрут с лица земли, как Гитлер хотел. Конечно, постепенно, очень вежливо, но все равно так или иначе от нас избавятся.

– «Ассимиляция». – Мальчишка со сломанным носом неприязненно посмотрел на меня. – Так это называют социальные работники, верно?

– Не знаю. – Я пожал плечами.

– Удивляешься, что цыган черномазый знает такие длинные слова, а? Ты меня не узнал, да? Я-то тебя помню. Эти гляделки не забудут лица, если хоть раз увидят. Мы с тобой вместе ходили в школу для малышей тут, в деревне. Фрогмартин, Фигмортон, как-то так учительницу звали. Ты и тогда уже заикался, верно ведь? Мы играли в эту игру, в «Виселицу».

Память подсунула имя.

– Алан Уолл.

– Да, Заика, это мое имя, и не трепи его понапрасну.

«Заика» определенно лучше, чем «Шпион».

Мать закурила сигарету.

– Что меня больше всего бесит в годжах, это их манера звать нас грязными, когда у самих туалет в той же комнате, где они моются! И все пользуются одними и теми же ложками и чашками, и моются в одной и той же воде, и мусор не выбрасывают на дождь и ветер, чтобы он сам собой разошелся, – нет, складывают в ящики, чтобы гнил! – Она вздрогнула. – Прямо внутри дома!

– И спят прямо со зверями, и все такое. – Клем Остлер пошевелил в костре. – Собаки и то грязные, а кошки! Блохи, грязь, шерсть, и все прямо тут, в постели. Верно ведь? Эй, Заика!

Я задумался о том, насколько цыганам хочется, чтобы все остальные люди были омерзительными, – их вымышленными пороками, как узорами по трафарету, забить свою собственную сущность.

– Ну, кто-то позволяет домашним животным спать у себя на постели, но…

– И еще одно. – Бакс сплюнул в огонь. – Годжи не женятся на одной и той же девушке на всю жизнь. Теперь такого уже не бывает. Им развестись – все равно что новую машину купить. Хотя брачные обещания дают, что куда там.

Вокруг костра закивали и укоризненно зацокали языками. Кроме того парня, который что-то вырезал. Я уже решил, что он глухой или немой.

– Как тот мясник в Вустере, который развелся с Бекки Смит, стоило ей чуточку обвиснуть.

– Эти годжи что угодно трахнут, не глядя, что женаты, не глядя, шевелится оно или нет, – продолжал Клем Остлер. – Как собаки в течке. В любое время, в любом месте: в машинах, в задних переулках, в мусорных контейнерах, где угодно. И они еще нас называют «асоциальными».

Тут все разом посмотрели на меня.

– Скажите, пожалуйста, – мне было нечего терять, – никто из вас, случайно, не видел мою школьную сумку?

– «Школьную сумку»? – насмешливо повторил Шинник. – «Школьную сумку»?

– Ой, ну хватит, не мучайте мальчика, – пробормотал точильщик.

Шинник поднял в воздух мою сумку «Адидас»:

– Такую?

Я придушил облегченный возглас.

– Забирай, Заика! Из книг еще никто не научился подхалимничать или тупить.

Сумку по кругу из рук в руки передали мне.

«Спасибо», – выпалил Глист.

– Спасибо.

– Фриц что попало притаскивает. – Шинник свистнул; из темноты выскочил ограбивший меня волк. – Он – джук [31] Пес ( цыган .). моего брата, верно, Фриц? Живет со мной, пока брата не выпустят из резиденции в Киддерминстере. Ноги гончей, мозги колли, верно, Фриц? Мне будет тебя не хватать, Фриц. Его закинешь за ограду, и он вернется с жирным фазаном или с зайцем, а ты и ногой не ступишь в чужие владения, где висит «Посторонним вход воспрещен». А, Фриц?

Резчик вдруг встал. Взгляды всех сидящих у костра обратились на него.

Он швырнул мне что-то тяжелое. Я поймал.

Это был кусок резины – наверно, бывший кусок шины от трактора. Парень вырезал из куска голову размером с грейпфрут. В ней было что-то от вуду, но выглядела она потрясающе. Какая-нибудь галерея вроде маминой оторвала бы ее с руками. Глаза пустые, как глазницы черепа. Рот – зияющий шрам. Ноздри раздуты, как у испуганной лошади. Если бы страх был вещью, а не чувством, это была бы именно такая голова.