Стефан Мерил Блок - Оливер Лавинг

Третье сентября, меньше десяти недель до . Лопасти опунции, порозовевшая кожа на твоих плечах, густой запах креозота, косое утреннее солнце касается глаз Ребекки – она нашла тебя возле здания школы. «Оливер», – сказала она, и для твоего безгреховного, полного надежды сердца это имя в ее устах прозвучало как приглашение. «Вот она где», – смог ответить ты, хотя на самом деле ты этого не сделал. Потому что теперь пуговицы служили для тебя маленькими норками в потерянную вселенную твоей памяти; они были словно широкие деревянные двери школьного здания перед тобой – отверстие, с помощью которого ты мог на время укрыться от палящего ада.

Однако же, разумеется, ад всегда возвращался; стрелки-ножи на часах запускали метроном, который тиканьем рассекал твое страдание. Твое тело просто лежало, терпя заботы матери – перемену носков, чтение журналов вслух, бритье твоей сжатой челюсти. Что тебе оставалось? Когда-нибудь ты расскажешь свою историю – вот единственный смысл, который тебе удалось отыскать в своем нынешнем положении. Ты говорил себе, что оказался в заточении, чтобы когда-нибудь вернуться к живым и поведать о том, что видел.

И поэтому ты проводил очень много времени, навещая то небывалое место, нащупывая свои последние дни в поисках того, что они открыли бы тебе, если бы только ты умел смотреть: настоящую причину, почему Ребекка выпустила твою руку возле футбольного стадиона; правду о мужчине, которого ты видел у ее дома; восхитительную боль десятков утренних разговоров, во время которых ты ни разу не попытался выведать у нее хоть что-нибудь. И конечно, самая мучительная пытка, пуговица, которую ты искал дольше других. Она причиняла тебе острую боль, но это воспоминание стало одержимостью, воспалением в твоей руке. Пятнадцатое ноября. Безупречное звездное небо над Западным Техасом, Ребекка мягко покачивается в столбе света. Понимание, которое пришло слишком поздно.

Но ты далеко не всегда мог проживать те мучительные последние дни и иногда по целым неделям не притрагивался к своим пуговицам. И когда доктор Рамбл, сестра Хелен, Пегги, твоя мать, иногда твой брат и твой отец вновь заговаривали с тобой, голоса их сливались в бессмысленный шум, отзвук дальнего грома. Наконец ты потерялся в смутной дреме, бесконечном сне наяву, и твоя жизнь превращалась в знойный мираж в раскаленной пустыне. Ты был ничто, ты был туман. И так продолжалось месяцами в твоем бессловесном месте. Слов для этого не существует.

Но иногда все-таки в воздухе собиралось напряжение, и ты ощущал, что обостряешься в молнию. Хорошо известно, что метеорология – хитрая наука; бывает трудно предугадать, какие условия породят бурю. Песня Боба Дилана в магнитофоне, рука медсестры на твоем подбородке, знакомый запах еды из столовой. Все это вместе возвращало тебя в сознание, яркими буквами записывая твое несчастное положение: глаза Ма, твоя пустая глотка, хихиканье аппаратов, поддерживающих работу мочевого пузыря и кишечника, механическая кровать, дышащая под тобой. Однако иногда условия были понятнее – в твою комнату приходил новый циклон. Например, однажды, после долгого отсутствия, к тебе вернулось лицо твоего брата – точнее, не совсем его лицо, а стильная взрослая интерпретация в очках. «Это я», – сказал Чарли, и ты прекрасно его услышал. И в последующие недели ты продолжал слышать все, даже слишком отчетливо.

Другое неожиданное явление возле четвертой койки. Ты уловил что-то знакомое в ее отважном лице, в ее настойчивой жизнерадостности. Когда-то, очень давно, она провела с тобой целый день, нашептывая что-то в ухо, пальпируя твое тело. Затем она порой приходила к твоей постели и плакала, как и многие другие. «Здравствуй, Оливер! Помнишь меня? – сказала она теперь. – Я Марго Страут. Я буду опять заниматься с тобой».

И правда, она занималась или, по крайней мере, пыталась. Она допрашивала твое тело, трудясь целыми днями. «Два раза, если да, один раз, если нет». Однако правда заключалась и в том, что, когда ее руки болезненно прижимались к твоим щекам, векам, горлу, она говорила тебе вещи, не очень связанные с работой. «Оливер, ты причина всего, что произошло со мной. Теперь это для меня ясно как день, – говорила она так, словно это комплимент. – Ты знаешь это? Два раза если „да“, один раз, если „нет“».

Чтобы оказать ей любезность, ты пытался дернуться, изображая «да». «Люблю тебя» – десятки раз ты слышал, как компьютер говорит это твоей матери, и иногда тебе почти удавалось убедить себя, что ты говоришь это сам.

На самом деле ты был не настолько обеспокоен всем этим, как можно было бы предположить. Пусть родные верят в то, в чем нуждаются. Когда грань между бодрствованием и сном стала еще более зыбкой, ты грезил своими собственными выдумками. Ты был вовсе не Оливером Лавингом, решил ты, а просто духом, который вселился в вегетативного пациента по имени Оливер Лавинг. Когда брат похлопывал тебя по рукам, которые не могли тоже похлопать, когда мать обнимала твое тело, которое не могло обнять ее в ответ, ты думал, что этот Оливер Лавинг, эта семья, это прошлое не имеют к тебе никакого отношения. Ты был просто духом, который взял этот череп в аренду и сочувствовал настоящему владельцу. Ты впитывал горе этой семьи, словно оно было твоим собственным. Внутри этой истории тебе удавалось даже прощать отца за то, что он так долго тебя не навещал. Разведенный с самим собой, ты понимал, какой мукой будет для него видеть тело, которое когда-то принадлежало его сыну. В роли духа ты становился лучше, ты был замечательным, щедрым, понимающим.

Вынести все это ты мог, однако не в силах был видеть, как твоя мать теряет последнюю надежду, которая держала ее возле твоей койки. «Какой предмет мы тебе показали? Какую историю? Какую песню?» – спросил однажды доктор. «Пожалуйста», – силился крикнуть ты, но не мог. Убитая горем Ма ушла, оставив тебя одного на четвертой койке. «Пожалуйста», – продолжал ты кричать той ночью, и наконец тебе ответил какой-то голос.

– Ладно, ладно, успокойся.

Той ночью, почти через десять лет после , тебя посетил дух.

Этот дух совсем не походил на того, в которого ты, по своим уверениям, превратился. Такие духи, как этот, наверное, могут существовать только в подобных местах, где время спутано, а мертвые могут принимать все качества живых. Его шаги по линолеуму звучали как шаги самого обычного живого человека. Ты чувствовал его призрачный, хвойный, марихуановый запах запущенного немытого тела. Ты пытался не замечать эту вонь и сосредоточиться на музыке, альбоме Blonde on Blonde Боба Дилана, но звук внезапно отключился. «Нет», – подумал ты, желая закрыть глаза и уснуть. Но твои веки закрывала только волна утомления, и ты не был над ними властен. Ты продолжал бодрствовать и был вынужден смотреть. Чьи-то руки схватили тебя за уши и повернули твою голову. Твой взгляд уткнулся в лицо, которое ты видел в последние секунды своей подвижной жизни.