Стефан Мерил Блок - Оливер Лавинг

Почти десять лет Ребекка тренировалась рассказывать свою историю. Часто, бредя в одиночестве по молчаливым улицам Бруклина, лежа под телом очередного незнакомца в Нижнем Ист-Сайде, бессонно пылая среди ярких городских огней, Ребекка мучила себя мыслью, что она могла бы просто все рассказать. Кому угодно – полицейскому, матери, психотерапевту, прохожему на улице, Чарли. Но слова оставались на месте, запечатанные и припорошенные пылью.

Ребекка приоткрыла дверцу машины, и на нее обрушился беспредельный жар – волна воспоминаний, уносящая прочь годы. Заныл прыщик на подростковом подбородке, свело судорогой живот, как это часто бывало в те месяцы. Ее покрывал грязный телесный запах ее тайны. Ребекка потянулась к ручке, чтобы вновь запечатать дверцу, но было поздно. Эдвина торпедой метнулась наружу и теперь маниакально носилась кругами по бурой лужайке. Ребекка вдохнула колдовство пыльного воздуха. Ей было двадцать семь, когда она подняла ногу и опустила ее на шероховатый цемент. Ей было семнадцать, когда она вышла из автомобиля.

В пятидесяти пяти милях к северо-западу, в номере четырнадцать по Пайсано-Лейн в Марфе, Джед проснулся, заморгал, посмотрел на свои рябые руки, на грязные ногти. Шесть ночей подряд он сражался с ангелами. Архангелы, мусорные ангелы – его последняя так называемая серия.

Накануне вечером, подогретая литром виски и двумя оранжевыми таблетками аддерала, которые Джед выиграл у Франциско, носильщика в отеле, битва разгорелась с особенной яростью. Джед против ангелов; и ангелы победили. Он подносил к большому крылатому чудищу бензопилу и паяльную лампу, но в лице ангела только читалось еще больше осуждения, его крылья простирались с еще большим торжеством. Лунный свет на ржавом металле; жжение в горле; сталь, дерево и пластик искаженных форм. Его ссора с Евой на свалке; все, что он сказал и так и не сказал. Металлическая крошка била в его защитные очки. Он горел всю ночь и весь следующий день.

В пять часов вечера Джед выдохся. Принятые вещества с унынием покинули его, десны под неухоженными стиснутыми зубами кровоточили. Джед почти успел снова заснуть, как вдруг его туман, словно резкий запах, прорезал какой-то сигнал. Телефон кричал, возвращая Джеда в ранний вечер в его марфском бунгало. Дом был в плачевном состоянии: Джеду пришлось искать телефон по звуку, ожидая очередного сигнала, чтобы можно было определить его местоположение. Аппарат находился под скомканным грязным мешком, на стопке старых газет, которые Джед думал использовать в качестве защитной пленки. С седьмым звонком Джед нашел кусок дешевого лилового пластика, откинул крышку. Он пытался собраться, замаскировать утомление громкостью. Голос получился как у диктора на телевидении.

– Слушаю!

– Джед? Вы ответили. Хорошо. Это Мануэль Пас.

В голосе полицейского Джед услышал странные интонации, иногда затмевающие его обычную старотехасскую церемонность. Неуверенное, едва слышное растягивание гласных. И зачем только Джед ответил? Уже много дней, с тех пор как доктор Рамбл рассказал о неудаче с Марго, Джед не появлялся на работе. И притворялся, что его нет, оба раза, когда машина Мануэля подъезжала к дому.

– Что? В чем теперь дело?

Джед был катастрофически трезв.

– Я собирался переговорить с вами лично, но в отеле вас не было, а на звонок в дверь никто не ответил.

– Звонок не работает.

– А.

Молчание. Джед – человек, проживший в молчании пятьдесят семь лет, – ощутил, что нынешнее молчание может заключать в себе, ощутил все, чего он по-прежнему не знал.

– Мануэль. Говорите, – сказал Джед.

Немного позже Джед гнал свой пикап от заката, на восток. Он не знал, куда едет, но потребность в движении оказалась первым, что он осознал в своей неустойчивой трезвости, после того как Мануэль рассказал слишком много: Ева ворует в магазинах, Марго снова работает с Оливером, вопросы и вопросы об Экторе, Ребекке, его сыне, тех неделях, том вечере. «Я понимаю, как много вам пришлось пережить, и я пытался уберечь вас от лишних страданий, но я просто не могу прекратить думать обо всем этом, мне нужно знать», – сказал Мануэль.

«Я не знаю», – ответил ему Джед несколько раз. Словно даже теперь он все еще пытался своим притворством остановить черное цунами. Делая вид, что по-прежнему не слышит бурлящий ледяной поток под каждым часом своей жизни, не замечает тот вечер, который так старался спрятать под ветхими покровами – бутылками «Джорджа Дикеля», пачками «Пэлл-Мэлла», белыми холстами, мусором. Это не помогало, разве что ненадолго. Где-то там Джед все еще был на несколько лет моложе. Он видел, но не говорил.

Ребекке было семнадцать, когда она стояла перед их семейным особняком одним августовским днем. Мистер Авалон, учитель сценического искусства, подвез ее до дома. Как странно: когда Ребекка вышла из машины, он последовал за ней, словно она пригласила его зайти. Вот так все и началось.

– Их часто не бывает, да? – спросил мистер Авалон. – Я несколько раз видел, как ты пешком идешь домой.

Ребекка пожала плечами. Она пыталась держаться уверенно, как в школе, делая вид, что ей все нипочем, но полпинты материнского джина, который она весь день потягивала из термоса, ударили ей в голову. Выпрямить спину оказалось невыносимо трудно; Ребекку огорчил звук ее собственных детских пофыркиваний.

– Бедняжка, – сказал мистер Авалон. Он приобнял ее за плечи, словно ровно так и должен себя вести учитель с ученицей. Но что могла знать Ребекка? Возможно, так учителя и поступают.

– Я знаю, каково это, мои родители были такие же. Но послушай, если тебе захочется с кем-нибудь поговорить… – сказал мистер Авалон, и Ребекка кивнула.

Невозможно отрицать: когда мистер Авалон был рядом, все как будто становилось эффектнее. Двадцать лет прошло с тех пор, как он приобрел и утратил некоторую популярность, исполняя латиноамериканские песни, но до сих пор этого худого, замкнутого, смуглого мужчину окружал некий ореол славы. «Он выглядит как рок-звезда, правда?» – спрашивали одноклассницы, и Ребекка не могла не согласиться. Мистеру Авалону было около пятидесяти, но в нем сохранялась какая-то подростковая беспечность – в его длинных блестящих волосах, в небрежно расстегнутом вороте рубашки, в мальчишеской манере, с какой он, откинувшись на стуле, скрещивал на столе ноги в кроссовках. А его театральный кружок обладал особенной репутацией. Ученики мечтали поучаствовать в его «Латиноамериканском концерте», словно это был бродвейский мюзикл.

Кружок давал только два представления в год – на Осеннем балу и на выпускном, – и прослушивания оборачивались настоящей трагедией. Даже такой новичок, как Ребекка, не мог не заметить глубокую враждебность, которая разделяла школу, похожие на бессмысленные, но испанские слова, которые задиристые белые мальчишки выкрикивали своим латиноамериканским одноклассникам, опасную веселость латиноамериканцев, которые тусовались возле ворот школы, периодические стычки в коридорах. Однако, судя по всему, и те и другие одинаково стремились получить обидный отказ от мистера Авалона. Ребекка не могла винить одноклассников за то, что они немного ее возненавидели. Она получила роль без прослушивания: просто спела на уроке арии из «Отверженных», и мистер Авалон сразу настоял, чтобы девушка выступила на концерте.