Стефан Мерил Блок - Оливер Лавинг

Ржавые гвозди в банках, отвертки на полке, тяжелое дыхание и запах кожи и пота за приторной вонью чего-то прокисшего – такой сильной, что Ребекку чуть не вырвало. Она нашла одну-единственную лампочку, зажгла ее. За верстаком – клочок черной шерсти. Эдвина едва дышала, лежа в своих экскрементах.

Ребекка забрала Эдвину домой и выходила ее. Стала просто собачьей нянькой: большего она вынести не могла. Родители так сильно жалели Ребекку, что не заставили ее отказаться от собаки. «Не знаю, – говорила девушка, когда к ней приходили с расспросами. – Я не знаю». Она никогда не ответит им, не ответит так, как требовалось вопрошающим. Но когда Эдвина несколько оправилась, Ребекка отнесла ее в палату Оливера. До последнего она не знала, что пришла туда, чтобы отдать щенка. Отдать родным Оливера все, что у нее осталось.

– Ее зовут Эдвина, – сказала Ребекка.

– Спасибо, – ответил брат Оливера. Но больше она ему ничего не сказала.

Каждый день она говорила себе, что ее история теперь не имеет смысла, что уже слишком поздно. Но на самом деле она могла кому-нибудь рассказать. На самом деле она могла все это предотвратить.

Шло время. Вот ей восемнадцать, она получила школьный аттестат и не особенно успешно училась в нью-йоркском колледже. Вот ей двадцать три – по-прежнему без диплома, без цели, с деньгами. А вот ей двадцать шесть, и однажды вечером прошлое, которое она старалась прогнать, вернулось к ней. На бруклинском тротуаре к ее ногам жалась Эдвина. «Ребекка. Я Чарли. Чарли Лавинг».

Вряд ли она когда-нибудь разговаривала с этим мальчиком во времена до , но видела его достаточно часто, чтобы теперь удивиться его возмужалости. Красивый парень в клетчатой рубашке, за модными очками – сияющие серые глаза. Но она тоже изменилась, а потом изменилась снова. Ее кожа обветрилась, веснушки разрослись и превратились в бежевые пятна. Родители, которые некогда ее разрушили, растворились в серой дымке. Она жила в одиночестве, без работы, словно какая-то старая дева, разве что без кошек. Чарли уже не был мальчиком, а она не была девочкой. «Что тебе нужно?»

«Просто поговорить», – отвечал он. Глаза Чарли, с их ярким серым светом, были глазами того мальчика, с которым она разговаривала каждый день по утрам перед уроками, – в той иной жизни, когда она еще могла стать другим человеком. Что, если бы она просто продолжала разговаривать с Оливером? Что, если бы она прекратила ездить к мистеру Авалону? Правда находилась там, прямо возле ног Чарли. «Эдвина», – произнесла Ребекка.

Просто поговорить . Но разве она могла? «Психическое заболевание, – говорили люди по телевизору, качая головами. – Насилие в СМИ. Иммиграционная политика.

Нарковойны. Терроризм». И пускай Эктор с его озлобленным бормотанием и правда был нездоров, пускай он и правда видел жуткие записи, на которых его предшественники превращали свои страдания в страшный спектакль, Ребекка знала: эти обстоятельства послужили лишь хворостом для костра. Пламя разожгла ярость. Бешенство отчаявшегося, оскорбленного, отвергнутого ребенка, которого поманили ложной надеждой.

Однажды в колледже на лекции по дантовскому «Аду» преподаватель рассказывал, какие муки уготованы для гневливых. «Они вечно пребывают в иле реки Стикс, – сказал профессор, – бесконечно сокрушаясь о своих грехах, и их слова теряются в густой черной реке. Невыносимо, не правда ли?» Но проведя несколько лет в своей собственной преисподней, Ребекка могла опустить голову в мутные темные воды и расслышать жалобы Эктора. «У меня не было ничего, ничего, ничего; никто не пришел мне на помощь; почему никто не пришел мне на помощь; почему никто его не остановил; надежда была самой ужасной пыткой; почему никто не пришел мне на помощь?»

И теперь Ребекке было двадцать семь, и она стояла возле пустого родительского дома. Тополя вдоль канавы за домом стали вдвое выше. Эдвина скакала в густых пучках травы, устилавших землю. Она восторженно резвилась с удивительной для ее возраста энергией, словно искала подстреленную утку. «Эдвина!» – позвала Ребекка, и собака подбежала к ее ногам. Ребекке было семнадцать, когда она отдала Чарли щенка. Ей было двадцать семь, когда она присела на корточки возле той же собаки, чья шерсть вокруг носа поседела. Эдвина лизнула ей лицо. Бедного мопса сковывала собственная печальная история: дважды его спасали от близкой смерти. «Прости меня», – сказала Ребекка и, подхватив Эдвину на руки, направилась к машине.

В этот вечер, почти через десять лет после , Джед находился в салоне своего «ниссана». Солнце в пустыне в половине восьмого – низкий немигающий шар. Когда Джед доехал до поворота к дому жены, ему потребовалось собрать все силы, чтобы свернуть с дороги.

Возможно, самым страшным преступлением Джеда была жалость к себе. На самом деле его жизнь не была сплошь трагедией, как он себе рассказывал. Случались и настоящие чудеса. Его сыновья. Их кожа, мышцы и кости, их широко распахнутые ясные глаза обычным воскресным утром, когда мальчики летали в воздухе, выводя на веревочных качелях дуги над ручьем. «Вот это скорость!» Возможно, это были самые счастливые часы его жизни. Если бы он только знал об этом тогда. Но каждый новый день ему опять не удавалось стать таким отцом, какого он себе представлял; он так исступленно любил своих мальчиков, что понимал: он все испортит, как и всегда случалось со всем, что он любил.

«История не повторяется, но часто рифмуется» – эту цитату миссис Хендерсон повесила в своем кабинете истории. И это было правдой, и не только потому, что жизнь Джеда перекликалась с жизнью его отца. Сейчас, в то время как его пикап громыхал по шоссе, Джед обнаружил, что думает о человеке, о котором не вспоминал уже несколько лет. Он думал о Реджинальде Авалоне. Реджинальд и Джед, Эктор и Оливер: две стихотворных строфы, четыре молодых человека, чьим творческим мечтам не суждено было сбыться. История рифмуется, но в этой симметрии чудилось нечто загадочное. Пикап, казалось, сам нашел дорогу. Джед находился возле этого странного нового потрескавшегося Евиного жилища. Не настоящего дома. Джед стоял у двери и стучал.

– Джед, – сказала Ева.

– Привет, – сказал он, глядя на свои стариковские руки. – Чарли тоже тут?

– Чарли? Ты приехал сюда, чтобы поговорить с Чарли?

Джед пожал плечами, уставившись в дверной коврик с надписью «Добро пожаловать».

– Его нет, – сказала Ева, – и я понятия не имею, куда он подевался.

– Вот как, – сказал Джед.

– Ну и? Что теперь? – спросила она, и он поднял взгляд.

Ева . Когда-то Джед писал для своей семьи более прекрасные вселенные, но единственная вселенная, в которую он старался поверить, была создана Евой. Вера, замалчивание фактов. Их идеальный сын, увядающий, незрячий; сын, которого много лет не обследовали и на которого слишком страшно было смотреть. Подлинная история Джеда? Его молчание было тюремщиком. Он так и не сказал Еве: «Это неправильно. Ты должна отпустить Оливера. Должна разрешить Чарли жить собственной жизнью». Так и не сказал родным: «Это я заставил его прийти в тот вечер». Так никому и не сказал: «Этому мальчику Эктору нужна помощь».