Стефан Мерил Блок - Оливер Лавинг

Когда Ребекка ушла, ты надеялся только на одно: что твой мозг сможет наконец отключить сам себя. Но и это было только лишь фантазией.

Утром опять пришла Марго Страут.

– Вот и я! – сказала эта страдалица, собираясь снова радостно сочинить своего вымышленного Оливера, в то время как настоящий Оливер мог только молчать. Ты пытался размякнуть, сбросить себя в то место, где голоса снова станут бессмысленны, как грозовые тучи над крышей. Но взрыв цветочной гранаты – духов Марго – пробудил бы даже мертвого.

– А? Б? В? – спрашивала Марго. Наконец компьютер ответил: «Соскучился по вам».

В то утро, возможно в самую черную минуту за все твои годы в приюте, под твоей посеревшей кожей не было ничего, кроме ярости. И злился ты не на молодого человека, который уложил тебя на койку, и не на эту едко пахнущую женщину, которая записывала свои истории твоей рукой. Твой гнев был обращен на другую женщину – ту, что все эти годы, склонившись, наблюдала, как ты превращаешься в это отвратительное существо. Сколько раз в своей вопящей тишине ты умолял ее отпустить тебя? Но Ма все продолжала, словно ее ежедневная забота была проявлением самоотверженной любви, хотя на самом деле – так казалось тебе теперь – все было ровно наоборот. Вы с братом всегда ясно видели невысказанную, темнейшую мечту матери: что вы с ним станете прекрасной компенсацией ее печального бесприютного детства, что вы никогда не отделитесь от нее, и ваши потребности вечно будут определять жизнь этой женщины, которая никогда не умела определить себя как-то иначе. «Я всегда верила», – говорила она тебе. Но ее вера стала коконом, в котором ты претерпел обратную метаморфозу, превратившись в личинку, в бескрылое насекомое.

И гнев на отца. На этого человека, который, кивая, совершал свои грехи, человека, который вел себя так, будто он тут ни при чем, будто в его семье все наладится, только если он будет держать рот на замке. И на Чарли. На мальчика, убежавшего во внешний мир, словно где-то там у тебя еще было будущее, словно он мог освободить тебя с помощью книги, словно он мог найти лучшего, совершенно целого Оливера, за много миль от дома.

Склоняясь над четвертой койкой, Марго Страут все еще что-то говорила – об одной из твоих любимых книг, «Планете людей» Сент-Экзюпери. Видимо, про нее Марго узнала от Чарли.

– Когда продерешься через весь расизм, история и вправду оказывается увлекательной.

Но потом, примерно через час, Марго замолчала, потому что в палату кто-то вошел. Даже сквозь забивавший ноздри запах Марго ты безошибочно уловил слабый ванильный аромат шампуня.

Но в то утро к тебе пришла не только Ребекка.

– Марго, – произнес голос матери.

Твои глаза беспомощно метались по плитам потолка, и ты не мог толком разглядеть, что происходит, но ощутил столкновение безмолвий, ощутил решительность Ма. На дрожащей периферии твоего зрения мелькнула какая-то фигура, но твою руку взяла не материнская рука. Знакомая заскорузлая кожа в твоей ладони. Пальцы отца.

– Ах, – сказала Марго.

Ах , подумал ты, чувствуя, как тебя покидает тяжесть, пригвождавшая тебя к четвертой койке. Пусть ты и был всего лишь паралитиком на больничной постели, сейчас тебе так не казалось. Ты был мальчиком, который упал в зазор между вселенными, в пространство, где возможна любая реальность, где ты мог принимать любые обличья. И теперь тебе пригодился освоенный когда-то фокус трансформации. Ты почувствовал, как становятся полыми твои кости. Как твое зрение крепнет и заостряется. Кожа у тебя на шее сморщилась и отошла от согнутого позвоночника. Волосы на руках выросли и расцвели в сияющие перья. Став крыльями, твои руки вновь смогли двигаться. Ты мощно взмахнул ими, чем слегка шокировал посетителей. Кто-то догадался открыть окно, и ты с карканьем вылетел из приюта Крокетта. Этим утром одного Лавинга не хватало, и теперь ты взмыл над своей иссохшей, разрушенной землей и устремился к далеким горам и дальше, к пыльной столице штата, чтобы позвать брата домой.

– Ты приедешь в Остин? – Казалось, Кристофер, покинувший Бруклин несколько месяцев назад, не особенно обрадовался, когда Чарли позвонил ему с какой-то заправки возле Одессы и объявил, что наконец-то решился принять давнее туманно-романтическое предложение и поселиться у Кристофера и его новых друзей в бунгало в восточной части Остина.

– Ты правда едешь? – снова спросил Кристофер, а потом еще раз, и его радостный тон звучал не особенно убедительно.

Во время своего бруклинского эротического загула Чарли провел с Кристофером всего одну восхитительную неделю в декабре, после чего тот уехал в Сан-Диего, чтобы помогать нелегальным мигрантам. Когда он ненадолго вернулся в Бруклин, их отношения не возобновились, но, перебирая в уме свою многочисленную свиту «ничего серьезного», о Кристофере Чарли иногда думал как о «что-нибудь возможно»; имя Кристофера во входящих и все эти протестные и пляжные фотографии в ленте Фейсбука всегда зажигали в груди Чарли искру.

Однако, стоя на пороге нового дома Кристофера, Чарли видел, что их роману следовало оставаться таким же, как раньше: чисто теоретическим.

– Я мало что могу тебе предложить, – сказал Кристофер, нервно ероша русые волосы, – но у нас есть немного места в теплице.

– Звучит просто великолепно.

«Бунгало» Кристофера оказалось чем-то вроде развратной анархистской ночлежки. Над фрамугой висела украденная где-то шикарная табличка от какого-то поместья; название на ней замазали красной краской, а сверху серебристым спреем написали: «Антидом». Обитателями Антидома были бородатые мужчины и небреющиеся женщины, которые спали на разбросанных по полу подушках, прижавшись друг к другу, как щенки. Сам Кристофер спал в обнимку с парнем по имени Том Зайн, которому на вид было лет семнадцать (скорее всего, мальчик сбежал от родителей, предположил Чарли). Этот Том цеплялся за Кристофера, словно детеныш ленивца, а в ответ на попытки Чарли заговорить с ним только смотрел угрожающим диким взглядом парня, которому нечего терять. Днем обитатели Антидома расходились по своим делам, чтобы организовывать забастовки и создавать общественные парки, а по вечерам употребляли немалое количество галлюциногенов и подбадривали друг друга в праведной ярости – все это под плакатами с лозунгами вроде «Капитализм – раковая опухоль», «Революцию начинает одиночка» и «К херам человека». Если кого и могла восхитить оппозиционная работа этих немытых анархистов, то это должен был быть Чарли – сын приграничья, полтора века зажатого между двумя нациями, где этническое перетягивание каната наконец разорвало Блисс на части. И все же для Чарли, приехавшего в Антидом из разрушенного города своего детства, вся эта деятельность казалась хуже чем напрасной. Она казалась очаровательно бредовой: дети играли в анархистов, которых видели в кино.