Владислав Ситников - Рассказы

А мы стояли у единственной лесенки на сцену.

Наши училки — Татьяна Сергеевна, Светлана Владимировна и Вера Константиновна — бегали по ступенькам, поправляли бантики, бабочки, галстучки…

Я уже давно стояла на сцене и смотрела в зал.

— А сейчас Леночка Касьянова из третьего «б» прочитает нам своё собственное стихотворение про Новый год! — радостно прокричала уже совсем осипшая снегурочка Изольда Тихоновна. — Попросим, попросим, ребята! — захлопала в ладоши и отошла от микрофона, отвернувшись от зала.

Наша Светлана Владимировна опустила руки мне на плечи, слегка пожала, подтолкнула на сцену. Я сделала два шага и остановилась.

Проклятые ботинки! Разве можно в ТАКИХ ботинках ходить по сцене?!

— Понимаешь, Лёня… — говорила мне мама, — тут такое делою Мне обещали зарплату. А тут за квартиру платить надо… Сапожки у тебя вон совсем прохудились. Тут тетя Аня ботиночки Костиковы принесла. Ему они уже малы, а тебе все равно ходить в чём-то надо… Вот, смотри, эти ботиночки. Вот эта штанишки твои от первого класса. Мы их обрежем — будут шортики, или как там их называют. Колпачок сделаем, жилеточка у тебя еще есть… Ну! ты посмотри! Настоящий горный гном! А еще у Толика лопаточку возьмем.!..

Штанишки мама обрезала. Но подшить, конечно, не успела. Жилеточку достали прямо из чемодана — кто б её еще погладил, когда утюг перегорел…

Светлана Владимировна подтолкнула меня на сцену. Я сделала два шага и остановилась.

Проклятые ботинки! И жилетка совсем мятая…

— Попросим, попросим, ребята!..

— Поп’госим, поп’госим, ребята! — крикнул Женька Жердяев с первого ряда.

Вся морда в шоколаде. С грильяжа сахар обгрызёт, весь орех обслюнявит, зажмёт в пальцы и — пуляет в кого-нибудь…

— Поп’госим, поп’госим.

Гад! Ведь и не картавит совсем — так только, изгаляется.

— Поп’госим, поп’госим…

Проклятые ботинки!

— Ну? Чё стоишь? — шипит Снежанка Мартыненко со второй ступеньки нашей единственной лесенки на сцену. — Шлындра недоделанная.

Шлындра? П’госим, п’госим? Проклятые ботинки?

Я шагнула к микрофону.

Кто-то успел подобрать жердяевский орех, обслюнил его и запулил мне прямо в лоб.

П’госим, п’госим…

Светлана Владимировна подбежала мелким шагом, опустила свои руки мне на плечи — я дернула плечами и сбросила руки, а потом еще и оттолкнула их… плечами.

П’госим, п’госим?

— Если этот Новый год ко мне летом подойдёт.

П’госим, п’госим?

Светлана Владимировна вновь сжала моё плечо.

— Я скрещу в подоле пальчики — чтоб меня любили мальчики! — Я ударила ребром правой руки по локтю левой и согнула её — левую руку — с самым большим кулаком, на какой я была способна.

Пауза.

Светлана Владимировна убрала ладонь с моего плеча.

Женька Жердяев заржал и захлопал в ладоши.

Я спрыгнула со сцены, подошла к нему, запустила руку в его кулёк, вытащила все, что попало в жменю, посмотрела:

— Фу! Такую срань мой папа мне давно не покупает! — и швырнула всё это в зал. И ушла.

Снегурочка Изольда Тихоновна нашла меня под лестницей. У двери в подвал. Это был любимый закуток всей школы: мальчишки там дрались, девчонки плакали.

Она оторвала меня от стенки и прижала к груди:

— Ну, ничего, ничего…

— Изольда Тихоновна!.. Изольда Тихоновна!

— Да какая тебе Изольда Тихоновна?!. Зови меня Золя…

— Тётя Золя, тётя Золя! Там же все не так!.. все не так!!

— Я знаю…

— Откуда Вы можете знать?!

— Я знаю. Я читала:

Дома мама меня спросила:

— Ну, как утренник прошел? Всё хорошо? Бери веник, давай помогай, а то скоро гости придут, а у нас — вон срач какой!.. или как это зовется…

Утром я взяла Даньку — это мой любимый мишка — и пошла гулять.

Я уже давно знаю, что никакого Деда Мороза нет, и не вешаю носки.

Я вышла из подъезда. Какой-то мужик на скамейке спал над пивом.

Когда я хлопнула дверью, он проснулся, помахал рукой и крикнул: «Иди сюда!», — и поднял свою бутылку.

Я не тронулась с места: мама мне строго-настрого запретила подходить к незнакомым взрослым дядькам — я не тронулась с места, только поплотнее прижала к себе Даньку.

Мужик сам подошел и опустился на корточки рядом, прислонясь спиной к стене дома.

Потом он поболтал своей бутылкой — там был снег или как это зовется — пиво замерзло — он поболтал своей бутылкой, посмотрел на неё и спросил: «Ты любишь стихи?»

Я ничего не ответила.

Он отпил из своего снега.

— Ну, а Евтушенко — ты знаешь? Нет, ты извини, я, конечно, все понимаю — откуда тебе знать Евтушенко?! Ну-ты извини… Нет, ну, а… стихи — ты любишь? Хочешь, я тебе почитаю? Понимаешь, плохо мне сегодня… давай, я тебе стихи почитаю?

Я молчала.

Он встал, тихонько потряс меня за плечо, покивал головой:

— Ты извини, тетка… Понимаешь, сложно всё это… Щас, щас я почитаю — только закурить сначала надо. Ты, тётка, извини. Ну, как тебе всё это объяснить?.. ну, щас, я — закурю…

Он закурил, отпил из своей бутылки, улыбнулся. Подмигнул:

— С Новым годом тебя, тетка! Ты — не бойся: я плохого тебе не сделаю… — Он грустно рассмеялся. — Ладно, обещал — сам напросился — иди сюда, я тебе стихи почитаю. Только я курить буду — ты не против? Сударыня?

Я покачала головой.

— Вот и славно. Только вот смотреть на меня не надо! Ага?.. А-а, да, сейчас вспомнил, с Новым годом тебя, тетка! С Вашего позволения, я вот еще немного пива…

Он отпил пиво, снова прикурил, покачал головой:

— Да, все правильно — ты ко мне не подходи, а то мало ли что подумают. Вот там и стой. А можешь и вообще уйти — я тебе почитаю.

Он глубоко затянулся сигаретой, отпил из своей бутылки из-под пива, затянулся еще раз:

— Слу-ушай… да она влюблена в тебя!

— Что?

— Я говорю, поздравляю, в вас влюбились. Нет-нет, ты только не оборачивайся спугнешь. Да. Точно. Бедная, бедная счастливая девочка!

— Глупости.

— Ничего не глупости. Мне ли этого не видеть: не забывай, я все-таки женщина.

— Вот этого-то я как раз никогда не забывал.

— Какие глаза! Какие глаза! И родинка. Ах, эта родинка! Признайся, ты ведь тоже не мог не влюбиться в нее? Ну, хоть вот на столечко.