Владислав Ситников - Рассказы

— Я всю жизнь люблю тебя. Только тебя.

— Ну, это — само собой. А чего ты краснеешь? Ба-ба-ба! Вы только посмотрите! Наш старый Песталоцци краснеет, как Наташа Ростова на первом балу! Ну точно. Влюблен.

— Да отвяжись ты! Просто над нами красный зонт — вот и все.

— Влюблен, влюблен, влюблен. А как ее зовут?

— Сама же говоришь, не оборачивайся.

— А то ты и так не знаешь.

— Тебе-то какая разница, как ее зовут?

— Скажешь тоже! Нам же бабам мёда не надо — дай только в чужих сердечных ранах покопаться, по самый локоть туда залезть — в самое тепленькое, в самое сокровенное! Ну, давай, давай, рассказывай!

— Сволочь ты, Цыплакова.

— Еще какая! Ты разве забыл?

— Ничего я не забыл…

Краснею? Конечно, краснею. Тысячу лет тебя не видел, Зойка, Зоюшка, Жизнь ты моя, Цыплакова! Ничего я не забыл. И ничего не ушло. Вот и кофе не лезет, и сигарета постоянно гаснет.

— Слу-ушай… А ведь она на меня похожа. Нет?

— Ничего общего.

— Нет, но я же вижу!

— А я говорю, ничего общего: ты-то меня никогда не любила.

— Ой, ты бедненький! Воробышек ты наш насупленный. Никто его не любит, никто не пожалеет.

— Отстань.

— Нет, ты иди, иди ко мне на грудь — я тебя приголублю, я тебя пожалею. Ну, иди ко мне на грудь!

— Да отстань ты, в самом деле!

— Ну, все, все. А то твоя тигрица сейчас бросится на меня. И растерзает в пух и прах. А у меня детушки малые, мне их еще кормить-воспитывать надо. Кто ж еще о них позаботится?

— Дура ты, Цыплакова!

— Ой, и не говори! И не пущу я тебя к себе на грудь — ишь, размечтался. Недостоин!

— Дура, ты и есть дура.

— А помнишь, как мы играли в ассоциации, и я тебя проассоциировала с воробьем? Мы тогда еще стишок сочинили. Не помнишь?

— Нет.

— Ну как же! Сейчас, сейчас… «Серой мышкой воробей / Прошмыгнул среди ветвей…» Неужели не помнишь?

— Нет, не помню.

— Жаль… Там, помнится, еще продолжение было… А, вот и мой приехал. Ну, прощай, «серой мышкой воробей». Целовать тебя не буду, а то твоя Джульетта совсем тебя взревнует и напишет тебе контрольную ядовитыми чернилами на отравленной тетрадке, и умрешь ты во цвете лет старым бобылем, и никто не принесет на твою могилку желтые тюльпаны. Ну, разве только я как-нибудь с большой тоски и бодуна. Да и то навряд ли. Прощай-прощай!

И уже садясь в машину:

— Сам дурак!

Интересно, берет ли она еще гитару в руки? «Когда воротимся мы в Портленд, клянусь, я сам взбегу на плаху!..» Ее медвяные волосы растекались по деке, а в глазах — то поволока, то черти с погремушками. «Что ж, если в Портленд нет возврата, пускай купец дрожит от страха…» И не терпелось, едва дождавшись конца песни, запустить пальцы в ее медвяные волосы и целовать, целовать, целовать, не давая выпустить гитару.

— Арефьева!.. Арефьева, я знаю, что ты здесь. Подойди.

Дура ты, Цыплакова. Я и без тебя давно знаю, что вы похожи с ней, как родные сестры. Вот только брать за руки ее нельзя — черт знает, что может случиться, и ладно бы, если б только с ней.

— Пойдем, я тебя провожу.

— Ой, нет, что вы!

— Пойдем, пойдем. Время уже позднее.

— Я тут рядом живу.

— Я знаю.

«Когда воротимся мы в Портленд, клянусь, я сам взбегу на плаху!..»

— Вот мой дом.

— Да, да.

«Да только в Портленд воротиться нам не придется никогда!»

— Что вы мне посоветуете?

— Что? Извини, я отвлекся.

— Я спросила, что вы мне посоветуете?

— Знаешь что…

— Что?

— Никогда не учись играть на гитаре. Оставь это мальчишкам. Договорились?

— Угу.

Я все-таки невольно взял ее за руки. И она потянулась. И даже привстала на цыпочки. И честное слово, я едва удержался, чтобы не поцеловать ее в лобик.

Серой мышкой воробей прошмыгнул среди людей.

У них там в Австрии, в их славном городе Вена, все намного проще: сидит этак себе, сидит какой-нибудь новоавстрийский бюргер, пупок почесывает, сосисочкой посапывает, а тут вдруг и вспоминает — ах да боже ж мой, выходные-то — совсем уж на подходе! В смысле, прямо вот буквально завтра!

— А не смотаться ли нам куда-нибудь? — вопрошает он в пространство.

— Warum nicht?! [7] Warum nicht?! ( нем .) — Почему бы не так?! — отзывается второй пупок, поскольку отродясь сосиски по одной не ходят — это вам не сардельки. — Warum nicht?! — в смысле: «А почему б и нет, в самом деле?! А то сидишь тут себе, сидишь по хойригерам [8] Heuriger ( нем .) — что-то вроде кафе или ресторанчика, который на несколько дней в месяц — обычно одну неделю — открывает семья, выращивающая виноград и производящая вино. — света белого не видишь…» — А не поехать ли нам на сидр? Как раз сезон открывается…

— А что такое сидр? — спрашиваю я.

— Сидр, — объясняет мне Машка Австрийская (вообще-то ее зовут Maria, и отец у неё Peter, и фамилия её очен-но австрийская, даже дворянская, но ей больше нравилось, когда я называл ее по-нашенски — Марь-Петровна или, совсем уж попросту, Машка), — сидр, — объясняет мне Машка Австрийская, — это такое слишком свежее вино из яблок — ему меньше месяца.

— А-а! — я всегда отличался умом и сообразительностью, — брага!!

— А что такое брага? — спрашивает Машка Австрийская.

— Ну, это такой наш сидр, только из чего угодно. Но я согласен и на ваш сидр.

На том и порешили.

Я только не понял, зачем надо было для этого ехать так высоко в горы?

Мы ехали, ехали, ехали… Я даже уже решил попросить их познакомить меня с самыми необходимыми местными достопримечательностями — в смысле домика неизвестного архитектора. Но, слава богу, мы остановились полюбоваться видом со смотровой площадки.

Вид был действительно замечательный. Мы стояли над самым обрывом, а под нами совершенно сказочно рассыпались по неширокой долине городишки, селеньица и, как бы это сказать получше, — полюшки? — так ведь это женское имя, а не название для тех лоскутков… — одним словом, совершенно сказочный вид. Прямо хоть сейчас бросай все и начинай снимать «Старую, старую сказку». Вот только Олега Даля, увы, уже нет, а никого другого в его роли я себе представить не могу.

А тут я еще приметил цветочек, чрезвычайно похожий на нашу степную гвоздику.

Гвоздика эта — наша, степная, — очень скромненький цветочек, размером всего-то с ноготок младенческого мизинца, с пятью совершенно крохотными лепестками. Но зато встречается он крайне редко — впрочем, его и приметить-то трудно. И, не знаю, как у кого, а у меня эта гвоздичка вызывает полное умиление. Представьте, выжженная, иссушенная степь, когда даже полынь и то превращается в мумию сушеную, и суслики уже перестают обращать на тебя внимание: «Уйди, противный, не видишь — дышать нечем! — а ты хочешь, чтобы я из-за тебя в это пекло нырял?!» И вдруг такой крохотный, былинный — от слова былинка — цветочек. Что-то такое совершенно невозможное, как любовь чахоточного пажа из села Безродное к наследной принцессе Великой Британии.