Владислав Ситников - Рассказы

Ништячка собирала ништяки — объедки на еще не убранных тарелках кафетериев и кафе. Отсюда и кликуха.

А кому нужны её ФИО? У бомжей имен, как и биографий, не бывает. То есть, конечно, своя история есть у любого существа, но всякий бомж и сам не верит в свой вчерашний день. Так что запах, прошлое и будущее у них — на всех общие. А Ништячке погонялово — ее полное прозвище Ништяк-баба — дали еще и в глумливую отместку за наглость, вздорный характер, да и вообще. Поначалу-то ее крестили Пионеркой: она ведь поселилась под мостом через Пионерку — ну, ту, что прежде, пока в трубы не загнали, Царицей была. И потом громадная она, Ништячка, — тонна мяса, никак не меньше. И Пионерка! Прикольно. Ну, и потузили пару раз для прописки: территория-то давно поделена, лишний рот никому не нужен. А там смотрят — нет, дорогу никому не перебегает, по ящикам мусорным, по урнам не шарится. Гордая, блин, что ли? Нет, конечно, если кто просто так бутылку отставит — заберет. Но это святое, за это сусала не правят: все равно, не она, так пенсионерка какая-нито подберет. А по ящикам-урнам — нет, не шустрила. Так что приняли Пионерку в дружину. А уж потом в Ништяк-бабу переименовали. Из своего бомжовского юмора. Она ж, во-первых, никогда не клянчила, к столам шла как хозяйка. Приглянувшийся кусок могла и с вилки снять — прямо у самого рта. Да еще и лапищей своей зачумлённой по лицу чирканет. Бедные посетители после этого чуть ли не блевать бежали. А во-вторых, она вообще за собой не следила. То есть абсолютно. Мало того, что когда-никогда, а при удобном случае не искупается, от чего ни один бомж не откажется, а вовсе не умывалась, не чесалась, рук не мыла. Ею и ее ништяками даже бомжи брезговали. И к костерку ее подваливали только тогда, когда совсем уж не повезло и за душой нет ни ломтика. Ну, или наоборот, если уж очень подфартило — пойла море, а за хавкой бежать в лом. Так однажды, когда дернули с аптечного киоска три ящика перцовки, так целую неделю обретались у нее и от пуза харчевались. И вот теперь вообразите себе, что это чудо в струпьях, идя по улице, не только не уступала дорогу нормальным людям, а, наоборот, так и норовила толкануть-терануть их каким-нибудь своим огузком. Уж и сколько раз ее били — и кто только не старался! А она отлежится и — как тут и была. Бомжи смеялись: «Если у кошки девять жизней, то в нашей Ништячке — все девять кошек». Да она и сама бросалась в драку по поводу и без и просто так — для смысла жизни. И все молча. Придет ли кто к ее костерку, уйдет ли, она — ни «здрасти», ни «до свидания». И дралась молчком — лишь похрякивает. Да так и подворачивается за нос или ухо укусить, или же глаза выдавить-выцарапать. Одним словом, смой эту коросту какой-нибудь дождичек с лица Земли — та только бы вздохнула облегченно. Самое что ни на есть Ништяк-баба. И не стоило бы о ней речь заводить, если бы не её Самый Большой Ништяк — был у нас тут штрих такой.

Объявился этот пассажир на набережной у фонтана — как рад в Ништячкиных угодьях. День сидит, второй сидит; не курит, пива не пьет, чего сидит — одному богу известно. На третий день — уже к вечеру — Ништячка стала на его скамеечке ништяки разбирать. А он, видать, совсем оголодал, бедняга, и только щас о том очнулся. Такими глазами посмотрел на Ништячную шамовку, что та невольно протянула ему какой-то шницель обглоданный. А может, и в издевку подала — на, мол, рванина, с барского плеча. Представляете картину Репина «А на-кась!» Молодой парень — ну, от силы под тридцатник. Хотя и в отполяненном виде, но вполне, вполне прилично одетый — явно не от «Большевички». Симпатичный. Высокий. Играл бы в кино — был бы секс-символом. И подмонастырился под Ништячную раздачу!

Сглымздал он, значит, шницель этот, — только, что не с пальцами, — да так и сидит, отвернувшись, боится взглядом себя выдать.

Ништячка, коль нашла струя такая, швырнула ему еще шматок какой-то. И нет, чтобы по-хорошему, по-доброму протянута из рук в руки. Нет, прицельно шваркнула прямо-таки в гульфик — как в душу плюнула. Да и поутилась к себе на стойбище. Но парень все же изловчился, поймал кусок в самый последний момент — чуть ли не снял с самого святого в мужском одеянии — и поплелся за благодетельницей. Так старая такса ходит за хозяином: никогда не рядом, а всегда на всю длину поводка сзади.

Пришли. Ништячка костерок вздухарила, чайку сгондобила, а пока суть да дело, причастилась парой флаконов настойки боярышника: на голодный-то желудок оно ловчее забирает. Сидит, чавкает.

Приблуда: «А можно мне тоже чаю? Так горячего хочется».

Как и не слышала.

Поужинав, расстелила свои коробки, котомку — в голову. Ничуть не стесняясь парня, а наоборот, намеренно оборотившись к нему всей своей необъятной полувековой амбицией (хотя, кто возьмется возраст бомжа или, тем паче, бомжуйки определять?.. Срок еще ладно, — милиция есть, — а вот возраст?) — намеренно обернулась к парню всей своей необъятной вонючей амбицией, по-пионерски погасила костер да и завалилась дрыхнуть.

Утром за поддень проснулась — а чего ей раньше-то у кафе делать? А костерок уже горит, и чайничек посапывает. Штрих вчерашний — умытый, причесанный, как не под кустиком и ночевал, — прутиком головешки ворочает. Ништячка к котомке — нет, хозяйство все в целости-сохранности. Похмелилась, пошамкала самостийно, нога за ногу — да на работу. Парень следом по образу таксы. Она — «пушнину» сдавать (так у нас пустые бутылки называют), подралась там, пришлось к другому пункту приема идти — он в сторонке держится, ни на шаг ближе, ни на шаг дальше. Она — по столикам, он — от кафе к кафе садится на отдаленную скамейку и сидит потерянно.

Ну и, видать, умаслил-таки Ништячку своей ненавязчивой привязанностью. Часа в четыре — в пятом, когда обед уже давно закончился, а ужин еще и не думал начинаться, когда новые посетители к кафе не подходят, а те, что еще сидят за столиками, ничего серьезного не заказывают, так, чисто кофе потягивают да пепельницы пачкают, — она сама принесла ему объедки. И не в пакетике, а на одноразовой тарелочке с голубой каемочкой. И даже вилку прихватила. Представляете?! В берлинских лесах последний медведь сдох — тот самый, что из зоопарка убежал, — так что им теперь придется герб менять!

Штрих стал было отнекиваться, но она взглянула на него — как гигантская морская черепаха на пачку новеньких стобаксовых бумажек на своем пути — и промолвила: «Меня дочь из дома выжила. Родная дочь. Так что я всем вам не верю. Особенно таким вежливыперднутым». И ткнула в парня тарелкой так, что тот едва успел перехватить.

Ночью, когда утихли пятничные торжества по поводу трехсотлетия граненого стакана, к их костру подкатили бомжи. И сразу стало ясно: что-то случилось. Уже на подходе слышались самые нижние, грозовые нотки в бочковом голосе Дюка Пизанского.