Александр Трофимов - Необходимей сердца

Уже образовалась небольшая очередь и с недоумением взирала на споривших.

Домой Сергей вернулся понурившись.

— Бог с ним, с маслом, — говорила Марина, — будем на нем жарить.

Евгения Тимофеевна не ответила ей, позвала, направляясь к двери:

— Пойдемте со мной, Сережа. Захватите масло, пожалуйста.

Марина подмигнула ему.

По дороге Евгения Тимофеевна говорила:

— В наших магазинах, не должно быть несвежего масла. Его ведь едят честные труженики. Разве вы нечестно работаете? Если вы заболеете, то не сможете ходить на работу, а бюллетень будет вынуждено оплатить государство. И почему? Из-за нерадивости отдельных торговых работников.

В магазине Евгения Тимофеевна убежденным шагом направилась к продавщице.

— Простите, это вы продали такое масло? — спросила она, ни на кого не обращая внимания.

И Сергей еще раз подивился способности тещи никогда не повышать голос. «Если человек кричит или волнуется, он этим вредит своему здоровью», — любит повторять она.

— Вы знаете, что масло несвежее? — Сергей внимательно слушал Евгению Тимофеевну.

— Какое мое дело, что привезли, то продаем.

— А если это масло купят иностранцы? Что они подумают? — наступала Евгения Тимофеевна.

Продавщица молча взяла масло и крикнула кассирше:

— Люд, верни рубль восемьдесят девять.

— А сыр у вас какой свежее?

— «Пошехонский».

— Сережа, выбейте, пожалуйста, «Пошехонский», — промолвила Евгения Тимофеевна.

Пока это происходило, вся очередь смотрела на Евгению Тимофеевну как на кинозвезду.

Через год он вполне женатый человек.

Всю получку забирает жена и заставляет его слушать, как она будет расходовать деньги. Марина любит показывать гостям новые вещи.

Дома жена причесывается редко. Когда ложатся спать, Сергей не испытывает к ней никакого чувства и с неприязнью прислушивается, как, утолив нехитрые притязания, она похрапывает во сне. Он думает, что хорошо бы иметь детей, мальчика или девочку — все равно, но Марина против, она хочет сначала пожить для себя, а после заводить детей.

Иногда Марина приходит поздно, и он не решается спрашивать, где она бывает.

Недавно Марина нашла для него возможность подрабатывать на дому. Она облюбовала себе меховую шубку, которая стоит девять его зарплат. И теперь каждый вечер он чертит и чертит, прислушиваясь к телевизору в соседней комнате, — нужно отдать должное жене: она не включает его громко, даже когда поет Алла Пугачева, ее она обожает.

Иногда, среди работы, он вдруг вспоминает, как увидел Марину в первый раз…

Теща им довольна.

День солнечный, мартовский, и солнце уже щедрое, словно пробует свою будущую силу, — насквозь прошивает лучами стенку автобуса. И людям вокруг весело от его лучей — о хорошем думается, о счастливом.

Впереди меня стоит парень. В ушах у него наушники — слушает магнитофон. До чего только не додумались люди — до ядерных бомб и магнитофонов. Рядом с парнем — девушка. Она смотрит на него глубокими влюбленными глазами, и от ее взгляда зависть к парню просыпается во мне.

— Хорошо, ох хорошо люди стали жить, не наглядишься, — слышу я старушечий голос. — Собаке кусок мяса, кошке котлетка. А у меня пенсийка малая — рази купишь.

— А говорите, жить хорошо стали, — слышу я этот разговор за своей спиной.

— Да рази я человек? Я про других говорю.

К парню подходит мужчина. У него протез на левой ноге. Одет просто. На парне и девушке — дорогие модные вещи.

Лицо у мужчины добродушное, веселое. Он спрашивает:

— Сколько такая штука стоит?

Парень не слышит, он внимает музыке с закрытыми глазами.

Девушка дергает своего спутника за рукав.

— Что? — спрашивает он громко, открывая глаза.

Мужчина повторяет вопрос.

Парень снисходительно смотрит ему в глаза и называет цифру.

На лице мужчины — удивление. Юноша смотрит на него с презрительной легкой усталостью, свойственной детям обеспеченных родителей. Обескураженный суммой, мужчина садится на ближайшее сиденье — рядом со мной.

На следующей остановке подростки выходят.

Мужчина вздыхает от обиды:

— Я такую себе купить не могу. Всю жизнь работал, воевал, а они жизни не нюхали, и уже все у них есть. Справедливо это?

Он поворачивается ко мне.

Я отворачиваюсь, смотрю в окно.

Вижу влюбленную пару — они идут обнявшись, полные своим счастьем. Они идут медленно, словно боятся его растревожить.

Не знаю почему, но мне хочется быть рядом с ними.

— Нет, справедливо это?

Он щурит от солнца глаза.

Я смотрю на свое старое пальто, на потрепанный портфель. Если бы я знал, что такое справедливость…

И я молчу.

Утром Андрею казалось, что природа только ждет момента, чтобы вернуть себе город, — трава неслышно прокрадется по темным коридорам, деревья ухватятся ветвями за карнизы и мгновенно проберутся в дома, а птицы поселятся в комнатах и от их пения стены быстро забудут голоса людей. И может быть, ночами природа не спала, а думала, как быстрее вернуть утраченное.

Мать осторожно вошла в комнату Андрея, но он притворился спящим, потому что знал — если она увидит, что он бодрствует, то сразу заговорит о чем-нибудь, а он не любил, когда слова спугивают солнечное настроение утра. Он считал, что если бы люди говорили меньше, то были бы счастливее. Ведь часто мы говорим лишь бы говорить и тратим на это энергию, которую могли бы потратить на радость молчания, чтобы лучше понять себя или других. Андрей осторожно выпрастывался из кокона сна и как бы прощался с ним, казалось — закрой глаза, подумай о чем хочешь — и это приснится, нужно только сильно захотеть. Андрей слышал, как мать подошла к кровати и несколько минут смотрела на него, словно осознавала смысл своей жизни, а потом плотно закрыла дверь, оберегая устоявшуюся тишину его комнаты. И тут же глаза его открылись, и он несколько минут привыкал к морщинистому потолку. Было ощущение, что ночью вещи делали черт знает что — бесшумно кувыркались, дрались за жизненное пространство, читали книги — жили, как им хотелось, а сейчас пришли на работу и упорно ее выполняли, но засни он снова — и опять они начнут развлекаться, как их душе угодно. Андрей улыбаясь посмотрел на книжную полку и подмигнул ей, словно бы уверенный в том, что по ночам она открывает стеклянные дверцы и книги вылетают на свободу, как птицы из клетки.

В комнату сквозь дверь вплыл бас отца, торопившего мать.

— Пойдем, пойдем, — говорил он в коридоре.

— Утро, а ты уже закурил, — прозвучал укоризненный голос матери.

— Это лишь первая, — оправдывался отец, и голос его как бы раздваивался — одна интонация была убеждена в своей правоте, другая — извинялась.