Александр Трофимов - Необходимей сердца

— Вот видишь, — обрадовалась мать, видя в этом аргумент в свою пользу. — А баловство забудь, — ласково увещевала она сына, — оно до добра не доведет. Все писатели — бездельники. Сочинять каждый может. Лучше бы твои писатели у станков стояли или в поле хребет гнули.

Андрею было неловко. Он как бы шел по улице, которую хорошо знал, и вдруг перед ним возникла стена там, где ее никогда не было. Но разве это стихотворение не принесло ему радость? Почему же оно так насмешливо воспринято и матерью, и отцом?

— Ты, отец, тоже мог бы стихи писать, если бы выучился, помнишь, как складно частушки сочинял? — мягко спросила мать и задиристо глянула на сына.

Отец улыбнулся и потрепал себя за мочку уха. Улыбка пробежала по его лицу, уголки губ дрогнули, и это переменило его настроение в пользу сына.

Андрей впервые остро осознал, что не нужно никому пытаться объяснять то, что тебе дорого по-настоящему. Никто не поймет, раз даже самые близкие люди — не понимают. Андрей посмотрел на мать, потом на отца, ему было больно за них. Они держались так, словно он был для них посторонним человеком. Он испугался, что никогда больше не сможет верить им — ни в чем. Он глядел на отца, на мать — так смотрят на недавно близкого человека, который уезжает, — поезд тронулся, и кажется — сейчас, вот сейчас, тоска сожмет сердце до слез, а тоски нет, и сердце понимает — все, — ты уже не пожалеешь об уехавшем. Почему же в такую минуту становится жалко себя?

— Пусть пишет, только о деле не забывает, — снисходительно разрешил отец.

— О каком деле? — спросил Андрей, и в словах его прозвучала скрытая злость.

— Об учебе. Не с твоим умом в поэты лезть. Ты ведь не Пушкин и не Асадов. Лучше спортом занимайся — все спортсмены в люди выходят.

Отец изучал листок бумаги со стихотворением сына. А тот стоял перед ним, подстриженный под бобрик, — это был последний день его детства.

Отец вслух прочитал:

— «Тишина поела голоса людей». Как это тишина может есть? — недоуменно пожал он плечами, точно его просили сделать деталь для автомобиля из деревянного бруска. — Есть может человек, ну зверь — а тишина? У нее зубов нет. Наврал ты, — и он, улыбнувшись, вернул сыну листок.

— Не знаю, — пожал плечами Андрей. Щеки его горели. Когда стихотворение читал он сам, оно казалось грамотным, умным, правильным. Он, единственный во всем мире, нашел такие вот слова и построил их вот в такой ряд.

— Что же ты молчишь? — спросил отец несколько раздраженно.

— Не знаю, — честно ответил Андрей.

— Когда будешь знать, тогда и пиши. Научишься зарабатывать на кусок хлеба, тогда пиши после работы, если силы останутся. Твои сверстники время тратят на учебу, чтобы в люди выйти, а ты бездельничаешь на дармовых харчах.

— А зачем нужно выходить в люди?

— Чтобы спину на работе не гнуть весь день, вот зачем, — насмешливо ответил отец.

— Не пиши больше, сыночек, стихи не доводят до хорошего, вон и Пушкина убили, и Лермонтова.

Стихотворение жгло его руку.

— Я пойду уроки делать, — сказал Андрей.

— Правильно, — одобрил отец.

— Учись, — благословила мать.

Спасительное одиночество в комнате. Одиночество, да, оно сейчас спасало его.

Андрей смотрел на буквы, и ему уже не верилось, что их соединение — это то, что он думал и чувствовал. Слова стали враждебными, словно мстили ему за то, что он показал их родителям. Может, они по ошибке забрели в мое сердце? — подумал он.

Он взял листок со стихотворением и сделал из него самолетик — как в детстве. Может, это и было его детство, и он отпускал его.

Он вдруг понял, что не может дальше находиться в доме. Этот дом стал чужим. Совсем чужим, дом предал его. Он не мог больше оставаться дома. Поднялся, и вышел, и пошел по улице бесцельно — как дождь…

У воды было очень жарко: ртутный столбик поднимался до цифры тридцать и замирал. И уже несколько дней стояла такая вязкая жара. Казалось, тепло спрессовалось в воздухе — и он стал тверже. Ни одной волны не поднималось на поверхности моря. Вода отсвечивала, как разбитое на крупные осколки зеркало, и если несколько минут не отрываясь смотреть на солнечную воду, то море на глазах чернело.

Я накупался так, что в ушах звенело, и, когда я вышел на берег, море еще приятно покачивало меня.

Жарынь.

Я быстро обсох и не мог уже терпеть горячих солнечных лучей. Заставил себя одеться, прошел мимо ленивых загорающих тел, впитывающих непомерную щедрость солнца.

На аллее лежала тень таких высоких тополей, словно они мечтали закрыть побережье густой тенью. Идти никуда не хотелось, вообще ничего не хотелось. Я сел на скамейку со спинкой, прикрыл глаза, и множество радуг поползло в темноте. Казалось, таким вот счастливым, невесомым был человек всегда… Бывает такое состояние счастья в человеке, когда совсем-совсем ничего не хочется: замер и провел бы в таком состоянии всю жизнь. Тишина вокруг была такой сладкой, и парусники стояли на равнине воды точно бабочки с поднятыми и соединенными крыльями. Мне чудилось, что я нахожусь в самой сердцевине покоя и тишины. Вдруг рядом со мной присел старик. Его неровное дыхание с трудом вырывалось из горла, тучное тело требовало отдыха.

Несколько минут он сидел тихо, прислушиваясь к себе. Потом тяжело вздохнул и, видимо не любя молчание, спросил:

— Отдыхаешь, молодой человек?

— Отдыхаю, — нехотя ответил я, ограждая свой покой коротким ответом. Я чувствовал, что сосед может порвать мой покой на клочки.

— И правильно, — ухватился за мое слово любитель поговорить. Он нагружал меня словами, и я ничем не мог помешать ему. — Я бы не сел, не мешал бы тебе, да вот устал.

— Сидите, сидите, — почему-то вельможно сказал я. Мне было все равно, что он говорит. Я решил — чем быстрее он выговорится, тем быстрее уйдет.

Мы так засорены словами других людей! Ведь слова никуда не исчезают из нас, нам только кажется, что мы про них забываем. На самом деле они копятся в нас и лежат тяжелым балластом. Если бы не было пустопорожних серых фраз, чуждых нашей душевной настроенности, то, может, мы были бы в два раза выше, здоровее и дольше бы жили. И свои собственные мысли были бы глубже, с большей четкостью выражая нашу душу.

— Рай здесь, настоящий рай, — сказал старик.

Каждый знает эту распространенную категорию людей, запросто заговаривающих с незнакомыми людьми, они делятся на два типа: тех, кто привык много говорить от душевной пустоты, — на пути их слов нужно ставить отражающий экран внутренней сосредоточенности; и тех, у кого накопилась и вдруг вспыхнула мимолетная мысль, которой они испытывают потребность поделиться с окружающими теперь же, — им как бы кажется, что чем дальше уйдет момент высказывания, тем меньшую глубину и значимость будет иметь смысл сказанного.