Татьяна Богатырева - Каникулы в Санкт-Петербурге [litres]

– Погано, – вздохнул Максим.

И замолчал до самого дома, где они потом еще долго сидели в машине и все так же подавленно молчали. Андрей смотрел на руль и думал о том, что быть взрослым очень неприятно.

Вопреки всем моим прогнозам и опасениям, Таганов папе понравился. И стихотворения ему понравились тоже. Таганов стеснялся и сам ничего не читал, вообще вел себя тихо, но я отцу заранее принесла его последнюю подборку в «Литературной газете». Отец очень живо и заинтересованно Славу расспрашивал: мол, а как это, вот ты пишешь, а пишешь это для чего? Какой ты несешь посыл? Ведь если ты его несешь, ты его, значит, для себя уже нашел и определил, а теперь вещаешь? Или, может, пишешь как раз для того, чтобы это все как-то понять и найти?

От его искренней заинтересованности и симпатии Таганов совсем успокоился и доверительно начал вещать. Я не слушала. Вопрос о посыле мы обсуждали со Славой с такой частотой и периодичностью, что к тому времени я уже выучила не только весь разговор, но и поняла, когда и каким образом всплывает сама эта тема. Читая о наших приключениях полувековой давности, ты наверняка думаешь о цензуре того времени. Я не хочу очернять или обелять прошлое – ни наше общее, ни свое. Конечно, в то время была цензура. Были госзаказы. Много всего было плохого, и хорошего тоже было много.

Я пытаюсь рассказать тебе, каков был Таганов. Понимаешь, Полина, он всегда был вне всего. Он даже сам о себе говорил: «выпавший из контекста». Не вписывался ни в какие рамки, считая, что для живого человека это вообще физически невозможно.

В минуты душевных сомнений он скрежетал зубами, не зная, насколько ценны или же вторичны его стихи. В остальное время его столь многое интересовало в окружающей его реальности – будь то наша с ним ссора или потребность человечества в захватах чужих, им не принадлежащих территорий, – что он физически не мог подолгу фокусироваться на собственной персоне.

Его стихи, как я уже писала, часто попадали в печать без усилий с его стороны, но и без его ведома. Возможно, они подвергались цензуре, но Слава часто не помнил своих стихов наизусть и не замечал правок.

Его цитировали, его книги читали друг другу незнакомые ему люди, и он не только об этом не знал – его это даже не интересовало. Он все время разрывался изнутри, я не знаю, как сказать точнее.

Однажды он впал в бешенство, став свидетелем случайной сценки. В очереди перед нами стояла женщина, у которой при неловком движении выпал из сумки кошелек. Мы были с одним из бесконечных тагановских приятелей, которого Слава в тот период более всего ценил.

Конечно, мы заметили кошелек и, естественно, окликнули даму.

– Гражданка, вот, держите, у вас кошелечек упал, – информировал даму тагановский приятель.

Она спрятала кошелек за пазуху. Сказала: «Вот я раззява» – и удалилась.

Больше она не сказала ничего, чем вызвала праведный гнев тагановского друга – вроде такого интеллигентного вида тетка, а волшебного слова «спасибо» не знает.

Таганов страшно разозлился. Мы уже вышли из магазина, а он все продолжал орать на весь проспект о том, что друг ему больше не друг, потому что конченая мразь, и какого же черта нужно его благодарить только за то, что он повел себя, как человек, а не как законченная скотина. Даже дома, на Пушкинской, он продолжал бушевать и все никак не мог успокоиться: «Послушай, просто не быть свиньей – это что, подвиг? Благодарить за то, что не взял чужое? Что не прошел мимо? А, черт, ну что ты молчишь, ну скажи мне на милость, как такое вообще может быть…»

Кончилось тем, что нам снова стучали соседи.

На Таганова мои родители произвели грандиозное впечатление. Он так и выразился: «Послушай, это грандиозно!» И потом признался, что как-то он пришел в дом одной своей подруги, и у нее была симпатичная мать. Они вели беседу на околосветские темы, а потом сели обедать. На стол поставили кастрюлю, и каждый сидящий за столом наливал в тарелку себе сам. И эта женщина сидела напротив Таганова и смотрела, сколько супа он себе наливает. Внимательно смотрела.

«Ненавижу есть чужой хлеб. Несправедливо все, – добавил Таганов. – А мама твоя – она хорошая, она не такая». – И улыбнулся.

Друзья Таганова меня боготворили. Не за какие-либо мои личностные качества или таланты, а за то, что я уже год жила с их драгоценным Тагановым и за такое долгое – сейчас ты, я знаю, улыбнешься – в понимании двадцатилетних людей время не убила Таганова. И он не убил меня, не убил себя, и мы были более-менее здоровы, сыты и счастливы.

Они, как могли, покрывали все его бесчинства, но даже целая группа людей не может бесконечно приходить тебе на выручку, если ты вообще не отдаешь себе отчета в том, что творишь.

На летнюю практику меня отправили работать вожатой в один из пионерских лагерей. Я очень хотела попасть в «Зеркальный» при Дворце творчества юных.

Лето выдалось холодным и дождливым, о купании не могло быть и речи, что для доброй половины детей делало бессмысленным пребывание в лагере. Вожатые, как могли, скрашивали им жизнь. Мы устраивали посиделки у костра, киносеансы, придумывали разные истории и страшилки. Так родилась идея поставить спектакль по мотивам страшных-престрашных русских народных сказок. Но выбор все-таки остановили на сказке Александра Пушкина «Руслан и Людмила» – там хватало и геройств, и приключений, и в меру страшных моментов.

Роли были распределены, текст стихотворений укорочен и выдан для заучивания, шились костюмы и рисовались на ватманах декорации. Работали всей сменой так дружно и усердно, что забыли о непогоде. Но на первой же репетиции произошел инцидент – послушный обычно мальчик Вадик, которому мы отвели немаловажную роль Кощея Бессмертного, ушел посреди репетиции.

Его обнаружили за футбольным полем, хмурого и встрепанного. Сидя по плечи в лопухах, он мастерил из липучих колючек нечто, отдаленно напоминающее человечка. Я присела рядом с ним, и какое-то время мы молча наблюдали, как летний дождик стучит по огромным листьям и траве. Потом поговорили о пулях из репейника, разговор плавно перешел к запуску воздушных змеев и к достоинствам фильма «Неуловимые мстители», к тому, что случилось с героями дальше.

В лагерь Вадим возвращался в хорошем расположении духа, но в последний момент, уже стоя на крыльце, он тихо попросил разрешения больше не играть Кощея.

Видя мое замешательство, он попытался объяснить очередному ничего не понимающему взрослому: