Шандор Ласло-Бенчик - В тугом узле

Не слишком ли большая роскошь тратить на другого свои мысли и нервы? А я все же продолжаю это делать. Попадется мне навстречу кто-нибудь из сограждан, и я тотчас ловлю себя на том, что уже мысленно прощупываю его: кто он и что он? Может быть, это тоже привитый нам инстинкт? А потом он трансформируется, приобретая уродливые формы и широкие масштабы; настолько, что каждый с этаким фантастическим рвением начинает судить своих товарищей, критиковать других. И каждый лучше другого знает, что и как тому нужно. Одному черту известно, почему более ловким оказывается сидящий в ложе стадиона болельщик, нежели обливающийся потом на поле центральный нападающий? Почему каждая свекровь считает, что она в молодости была особенной, не такой, как ее невестка? Почему критик гениальнее артиста или художника? Почему хитрее, сильнее, техничнее зевака, зритель из публики, нежели бьющийся на арене боксер? Наверное, потому, что он — вне этих мучительных трудностей, не на поле боя…

Действительно, пришел Фарамуки. Он ждал меня у конторки вахтера. И тут же по-братски обнял. Я, правда, отвернул физиономию от его губ, хотя знал, что это теперь — новая мода. Однако я с детского возраста терпеть не могу таких телячьих нежностей. В наших краях поцелуй имеет совсем другое назначение.

— Ур-ра, маленький мастер! Поздравляю. Наконец и ты вырываешься из трущобы.

— Что значит вырываюсь и из какой трущобы?

— Эй-эй! Передо мной-то хоть не строй из себя невинного мальчика, бригадир!

— Словом, уже все об этом знают?

— Кто знает, а кто не знает, разве это важно? Но я узнал раньше, чем кто-либо.

— Это что же, тебя снова посещают видения?

— Иди сюда, давай сядем. Я расскажу тебе тайну твоего рождения в новом качестве.

— Ничего особенного нет, если я, допустим, отныне буду топать во главе бригады. Меня хватит не на одну дюжину, Фарамуки. Так что не стоит терять слова попусту.

— Что значит «не стоит»? Тебе не повредит, если ты будешь знать тот механизм, который породил тебя.

— Это и мне известно: не аист детей приносит.

— Послушай меня, братец, и ты станешь умнее. Ты знаешь, что все начальство я развожу в машине. Но ты не знаешь того, что, собственно говоря, представляет собой эта черная «Волга». Садятся у меня за спиной два обремененных заботами начальника. Неважно — кто. И начинаются вздохи. Клапаны открываются, и — ай-яй-яй — в эту минуту они такое выкладывают, о чем в другое время молчали бы, как рыбы: тут и стратегический план предприятия, и общественная сплетня, доверительные данные и замятый скандал, подхалимаж и подкапывание под кого-нибудь и тэ пэ и тэ дэ. Они вершат судьбы кадров, и какие только мнения не высказываются обо всем и обо всех! Признаюсь, вначале это меня обижало. Я чувствовал, что они настолько ничего не скрывают, будто меня вовсе и нет в машине. Или совсем за человека, что ли, не считают. Теперь я смеюсь над этим. В свое удовольствие. Даже будто чего-то и не хватает, если молчат. Приходится провоцировать разговор.

Боже мой, если мне когда-нибудь придет в голову написать мемуары! «ХВТ» — Хронику всех тайн. Вот была бы бомба, землячок!

— А что, порядочные люди вообще не садятся в твою «Волгу»?

— Почему! Как раз в этом-то и интерес, что в большинстве своем это вполне серьезные, вполне порядочные люди. Каждый в своем роде. И каждый думает о себе, что он — отличный мужик, даже преотличнейший. Какая-то часть их и вправду отличные люди. Впрочем, это — особая статья. Потому что, друг мой Богар, человек, находящийся на определенной ступени развития, уже знает, как себя вести, и за столом, в обществе, перед камерой кино- или фотоаппарата уже не станет рыгать. Не правда ли? А там, на заднем сиденье «Волги», когда им кажется, что они одни, они уже не сдерживают себя… Ну, да я совсем не об этом хотел поговорить. Речь идет о тебе.

Несколько месяцев назад я вез в исполком генерального директора, товарища Мерзу. С ним были Ишпански и дядюшка Лайош Беренаш. По дороге директор обратился к Рыжему Лису:

— Послушай, Дюси, что там случилось с Мадарашем? Он с какой-то жалобой записался ко мне на прием.

Ишпански пожал плечами:

— Ему трудно в сборочном выдерживать нужный темп. Его надо бы отослать назад на плановый профилактический ремонт.

— Отпустить его в ППР?

— Даже и не знаю. Если бы кого-нибудь можно было бы поставить на его место, я бы ответил: да.

Тогда сидевший рядом со мной дядюшка Лайош повернулся к ним и сказал:

— А вы выдвиньте на эту должность Богара.

— Я его не знаю, — сказал генеральный директор.

— Это тот, который монтировал орган.

— Да? Тогда, может быть, это неплохая идея.

Ишпански скривил физиономию:

— Профессионального умения здесь недостаточно. Мне нужен всесторонне подготовленный мастер. Опытный, динамичный, знающий себе цену.

— А есть такой?

— Нет.

— Поищите получше!

— Те, кто чего-нибудь стоит, все распределены.

— Поищите.

— У меня нет ни времени, ни желания экспериментировать с неизвестными мне людьми.

— Так что ж, пусть остается Мадараш?

— Слаб. Особенно теперь, когда начались внешние монтажные работы.

— Слушай, Дюла, это — твое дело. Решите его как-нибудь. А потом проинформируйте меня, что я должен сказать этому Мадарашу.

Вот такой произошел разговор. Но я уже тогда знал, что мой давний дражайший приятель будет бригадиром.

— Однако это выглядело далеко не единодушным согласием.

— Старина, ты не знаешь весь этот механизм. Суть в том, что названо было только твое имя, других предложений-то не было. А решение? У них есть время, они отложат решение, чтобы дело вылежалось, а потом, когда опомнятся, искать другого уже не будет времени, да и не нужно, потому что первый всерьез наметившийся вариант уже засел в голову, и «аминь» будет сказано почти автоматически.

— За неимением лучшего. Но меня-то это не волнует.

— Правильно. Не надо быть слишком впечатлительным.

— Меня гораздо больше волнует то, что мне пообещали квартиру.

— Я и это знаю. Я же говорю тебе: ты выходишь на свет божий.

— И это может осуществиться?

— На сто процентов.

…Я пытаюсь поверить, но не могу. Три года тому назад можно было заявить о своем желании улучшить жилищные условия. И я тогда записался. Но мне сказали, что, по крайней мере, человек пятьдесят стоят впереди меня, с двумя-тремя детьми, а ждут уже десять — пятнадцать лет, чтобы, наконец, зажить по-человечески. Правда, тогда у нас был только один ребенок: маленький Петер. А в прошлом году, когда родился и крошка Шандор, я снова подал заявление. И в исполком и на заводе. «Хорошо, товарищ Богар, мы поставим вас на очередь, но скоро получить квартиру не рассчитывайте…»

— А почему Хорняк отказался от квартиры?