Шандор Ласло-Бенчик - В тугом узле

— Молодой человек! Вы что-то невнимательны, — проговорил старик и съел моего ферзя.

В дни своего пребывания в больнице, пробегавшие однообразной чередой, я пристрастился к шахматам. И в тихие вечерние часы после ужиная обычно садился за шахматную доску с худым, костистым стариком. Мы играли, пока сестра или дежурный врач не прогоняли нас в постель.

В шахматной игре хорошо то, что она не требует разговора. Но в этот вечер с молчанием у меня хорошо ладилось, а вот игра не шла никак. Я старательно пялился на шахматную доску и расставленные на ней фигуры, но мысли мои были далеко. Старик же смотрел на меня из-под косматых бровей, глаза его поблескивали и словно хотели пробуравить мой череп и извлечь из него те забредшие туда смутные, никчемные мысли и мыслишки, которые мешали мне сосредоточиться на игре.

— Мы что, играем в шахматы или мечтаем? — грубо зашумел он на меня, и я тут же сделал, ход, чтобы он не ворчал.

Когда у меня снизилась температура и мне разрешили ходить, старик тотчас высмотрел меня. Он подошел ко мне и представился:

— Виктор Чертан, финансист на пенсии, — и тут же, без приглашения, сел на лавку рядом со мной. Потом пробасил мне в ухо: — Чертан, почти что черт, хе-хе-хе! — и выжидательно посмотрел на меня.

— Богар.

— А вы кто?

— Кандидат в трупы.

— Хорошо-хорошо. Это и все мы. А кто вы на воле?

— Заурядный ангел, — сказал я, давая понять, что мы с ним придерживаемся разного мировоззрения.

— А я ведь не шутил. «Черт» в различных славянских языках означает того же черта, что и наш венгерский «эрдёг», как говорится, nomen est omen: имя предостерегает, не правда ли? Я, например, с гордостью ношу свое имя, как горжусь и своей профессией.

Господин Чертан был судебным исполнителем.

Ему не стоило особого труда заманить меня за шахматную доску. В такой тоске, которая обуревает тебя в больнице, и с настоящим чертом сядешь за игру. Но сколько бы мы с ним ни играли, я никак не мог проникнуться симпатией к этому самодовольному старому типу. Скорее наоборот.

— Вампир! — обратился я к нему на следующий день. — А знаете ли, мы ведь сейчас не впервые встретились? Я вас знаю с детства.

— Возможно. Со мною многие встречались, очень многие. Я никогда не был без дела. Откуда вы меня знаете?

— В настоящем вашем виде — только здесь и только теперь познакомился с вами. Но вы же принимаете тысячу обличий. Хотя душа у вас одна — достаточно темная.

Старый черт захихикал, словно я его пощекотал.

Но он, конечно, не мог знать, что в моем воображении две давно уже исчезнувшие фигуры моего детства выскочили у него из-за спины и уселись рядом с ним. Теперь они все трое ухмылялись мне.

Одного из них звали Амбрушем Хедели, а второго — Золтаном Еневари. Один из них унизил однажды моего отца, а второй — моего двоюродного дядю. И оба эти урока я крепко запомнил, хотя был тогда еще совсем несмышленышем.

Отца своего я и сейчас так горячо люблю и так жалею, словно он и сейчас живой. Я и поныне не знаю другого такого человека, который был бы так переполнен горечью, как отец в последние годы жизни. Хотя раньше он, наверное, был и веселым, и жизнерадостным, всей душой любящим все красивое.

Он никогда не говорил, но я чувствовал, что он про себя сто раз проклинал то время, когда поверил венграм, которые сулили ему тогда счастливую родину. И, поддавшись их посулам и красноречию, отец вместе со многими другими с воодушевлением и верой в числе первых переселился сюда из Буковины. Переселялись сюда и семьи с малыми детьми из Молдавии, чтобы затем, по прошествии дутых праздников, стать здесь изгоями этой нации, ее пасынками, на голой спине которых отплясывали кованые сапоги чужой им войны за чужие интересы. Их унижали и втаптывали в грязь.

Господа-патриоты выделили обещанный рай моему отцу и ему подобным в Южной Бачке [2]. Однако это с самого начала было явным обманом: их, простаков, посадили на отторгнутую от других землю, «осчастливив» отнятым у других добром. И радужный туман вскоре рассеялся, и они поняли, какой жгучей ненавистью они окружены, хотя в том не было ни малейшей их вины. И горек стал им даже кусок хлеба. И в конце концов они так и не смогли по-настоящему осесть в этих местах, привыкнуть к ним, потому что по истечении нескольких недолгих лет, в 1944 году, их оружием изгнали с этой чужой для них земли.

Отец получил на выселение два коротких часа. Бедняга с потухшим взглядом успел запрячь телегу, покидать в нее наскоро инструмент и посуду, небольшой сундук с одеждой, мешок и корзинку с продуктами; потом на перины и подушки он водрузил семью и пустился в жестокое, неизвестное, долгое-долгое и бесцельное странствие. Судьба не была к нам благосклонна, у нас не было убежища, а кровопролитные бои не раз перекатывались через нас.

По пути умерли две мои старшие сестренки — обеих унесла дизентерия.

А когда пришел новый мир, то отец поначалу и верить в него не осмеливался. Так он и жил до конца своих дней, внутренне готовый к новым переменам, к бесконечной дороге. Все было собрано, все под рукой, чтобы самое необходимое быстро погрузить в телегу — и в путь, в случае, если вновь придется спасаться бегством…

Но я уже родился в хорошем просторном каменном доме. Кругом — двор, позади дома — сад. Мои родители, кое-как пережив тревожные времена, в конце концов поселились в Хидаше. Здесь новое государство дало им дом с небольшим земельным наделом.

Нужно было жить, и хотелось жить; надо было начинать все сначала (отцу приходилось делать это уже в третий раз). Вскоре появился на свет и я, на второй день рождества 1946 года. Поэтому меня и назвали Иштваном.

Как все дети, я рос беззаботно и бездумно. Наш дом, открывающийся в нем для меня маленький мир мне казался прекрасным и удивительно богатым. Богатым потому, что, если нам и не хватало денег, вещей, одежды, чего угодно, то мои родители старались щедро восполнить это другим. Поэтому я, по сути дела, и не знал и не чувствовал, насколько мы бедны. В школу я тогда, правда, еще не ходил и свято верил в то, что все на земле живут так же, как мы.

Я рос в какой-то поистине маленькой державе, она казалась мне обжитой и безграничной.

На стене нашей комнаты висели три большие картины. Посередине деревянная, писанная маслом; на ней был изображен Иисус Христос. Справа и слева от него выцветшие цветные литографии великих мужей нашей революции 1848 года — Лайоша Кошута и Шандора Петефи. Они достались отцу в наследство, и он прятал их, сохранял и берег, как сокровище из сокровищ. Но не как мертвые, немые сокровища. Как только начал пробуждаться мой разум, отец принялся обрабатывать мой мозг и душу. И первыми, на примере жизни которых отец стал обучать меня, были эти трое. Отец рассказывал мне об их жизни и поступках, цитировал их и наказывал мне, чтобы ни при каких обстоятельствах я бы от них не отказывался. И в годы моего детства они стали для меня моими богами.