Шандор Ласло-Бенчик - В тугом узле

Вот к ним и отвел меня отец на воспитание. А вернувшись в Хидаш, он все продал. Мою часть вырученного он прислал мне, разумеется, не мне в руки, а Херманам: они должны были заботиться обо мне до тех пор, пока я сам не стану на ноги. После этого отец навсегда покинул наши места, уехал в Дунауйварош и стал рабочим на стройке. Встречались мы все реже и реже, а спустя три года пришло официальное извещение: его убили с целью ограбления. Отец очень экономно тратил заработанные деньги, откладывал, копил, надеялся потом обзавестись земельным участком, сколотить домик. Хотел начать все сначала, но уже не преследуемый злою судьбой и не должным никому, ничего и ни за что. Так он рассчитывал, так планировал. По слухам, он накопил уже десять тысяч форинтов… Нашли ли убийцу или нет, я так и не знаю.

У тети Жофи мне жилось в общем неплохо. Хотя я все-таки был для них неродным и оставался кем-то вроде пасынка. Крыша над головой у меня была, питанием у них я был обеспечен, и ношеная одежонка мне перепадала, и в школу я ходил, как надо. Это — все так, но не больше. Время, остававшееся от учебы, я должен был работать, попросту говоря — вкалывать.

Было у дядюшки Хермана два осла, Фрици и Юци. На них он временами совершал выезды. Была еще сонливая кроткая корова Борица. И каждый год он откармливал пять-шесть свиней. Дядя дома только распоряжался, а всю домашнюю работу надлежало делать тете Жофи и мне. Корову и ту доил я.

Мне в хлеву очень даже нравилось. Укроешься там — и хорошо. Я был единственным ребенком в доме и рядом с дядюшкой Херманом и его женой чувствовал себя не очень уютно. С животными мы хорошо понимали друг друга. Я даже разговаривал с ними. Дядя Херман заявил как-то, что я, мол, очумелый, и крепко отшлепал меня, добавив, что я плохо влияю на его животных. Конечно, они слушались меня лучше, чем его. Под его рукой и Фрици и Юци часто впадали в такое упрямство, что, сколько он ни хлестал их кнутом, а то и кнутовищем, ни ругань, ни палка не помогали — они не делали ни шагу. В такие минуты они, казалось, готовы были скорее сдохнуть, чем сделать хоть один шаг: в этом заключался их бунт. Дяде Херману к великому его стыду приходилось посылать за мной, подчас даже в школу, и я должен был со всех ног лететь к месту событий. По одному моему слову оба достойных осла тотчас же трогались с места и послушно трусили туда, куда было нужно. После этого дядя колотил и меня, потому что, по его словам, это я науськивал против него этих проклятых животных.

Осень 1956 года выдалась особенной. В один из дней директор созвал всю школу и потребовал, чтобы мы пели Гимн, после чего распустил всех по домам. А днем прибежал домой дядюшка Херман и заорал:

— Ну, слава богу, они уже убивают друг друга!

Надо сказать, что он не был пьянее, чем обычно, но вел себя, как заправский полководец. И тотчас же отдал приказ:

— Жофка, живо! Надо собираться!

Сборы начались с того, что он послал меня за выпивкой. Потом до вечера он разглагольствовал перед нами, чем дальше, тем с бо́льшим трудом ворочая языком, но и с тем бо́льшим энтузиазмом. Он обещал, что скоро станет очень богатым человеком.

— Шикарная торговая конъюнктура! — провозгласил он, безуспешно пытаясь чокнуться с самим собой.

Постепенно мы поняли из его слов, что страна охвачена огнем. В Будапеште идут вооруженные бои, но сильная смута и в провинции. А это, по его млению, должно привести к тому, что вскоре во многих свихнувшихся городах исчезнут продукты. И села наводнит огромное множество голодных бездельников, которые готовы будут отдавать золото за мясо, меховые шубы за муку, драгоценности за бобы. Так всегда бывает в подобных случаях.

На другой день он распорядился собрать все продукты, какие только есть в доме. И все приговаривал: «Мало! Мало!» Потом запряг обоих ослов в повозку на резиновых шинах и отправился на промысел. В течение четырех дней он колесил по селу и окрестностям, выклянчивая подачки. Он стучался во все ворота и в зависимости от того, как его принимали, и от того, что исповедовали в том или ином доме, просил пожертвовать что-то либо для повстанцев, либо для скрывающихся от преследований коммунистов, для сирот, для школы священнослужителей, для тюрем, либо для больниц. И обещал все что угодно: награды, премии, земное благоденствие или благодать в раю — кому что, опять-таки в зависимости от чьего имени обещал. На такие благородные цели ему в общем-то все что-нибудь давали: немного яиц, один-два батона домашней колбасы, кружку муки, фартук картофеля. А дядюшка Херман принимал все: мол, с бору по сосенке — лес будет. Правда, в конечном итоге он остался не очень доволен и, качая головой, приговаривал: «Нет, из этого не сколотить Америки!»

На рассвете он заколол трех своих свиней. Два полных дня мы топили жир, коптили мясо, ветчину, сало, делали домашнюю колбасу.

Вечером же, накануне того дня, когда он заколол свиней, в село прибыли Золтан Еневари (он же — Берндорфер) и с ним дюжина вооруженных парней.

Сначала мы только обратили внимание на то, — мы как раз опаливали заколотых свиней, — что по улице села разгуливают люди с автоматами и кокардами на шляпах. Они остановились перед нашим домом и заглянули через забор, но ничего не сказали, и мы не придали этому особого значения.

В доме, где расположился Еневари со своими людьми, и днем и ночью все гудело, как в улье. А потом вдруг наступила тишина. Бог знает, что у них там произошло, но только крепкие парни господина предводителя в полночь смылись без его ведома со всем награбленным имуществом. Погрузились в два грузовика и — курс на Запад! Наверняка думали, что там, за границей, им будет легче играть почетную роль героических венгров, чем здесь, на родине. Еневари остался с двумя парнями. Однако от своих притязаний стать народным вождем все равно не отказался. Он решил на время скрыться в лесах и, сгруппировав вокруг себя бродяг-повстанцев и воров, выждать подходящий момент, когда снова можно будет торжественно выйти на арену.

Днем они завалились к нам, мы как раз собирались обедать. Они вышибли ворота и дали в воздух автоматную очередь. Дядюшка Херман выбежал во двор и, испуганно моргая глазами, уставился на них.

Посреди двора стоял, широко расставив ноги, Еневари, за ним — оба его человека: один — совсем молодой парень с бородой, второй — лысый верзила. На них были плащ-палатки. Дула их автоматов были нацелены на дом.

— Не дурите, дорогие венгерские братья! — обратился к ним дядя Херман.

— Кыш! — цыкнул на него народный вождь, потом показал на дверь погреба. — Открыть!

Дядя замешкался, и тогда бородатый стрельнул в дверь, отчего замок свалился и одна створка двери сама распахнулась. По знаку Еневари бородач спустился по лестнице. Немного погодя он вернулся и кивнул головой. Затем обследовал заднюю пристройку, потом чердак и, наконец, чуланчик для продуктов.