Шандор Ласло-Бенчик - В тугом узле

На прощание Ишпански на минуту задержался. Дружески улыбнувшись, он заявил, что верит в меня и надеется, что я буду работать хорошо, с душой. Мне, мол, не повредит, если у меня будет поддержка. А для него важно знать, что творится «внизу». В первую очередь ему необходимо, конечно, сразу же, без промедлений узнавать огорчительные новости, что же касается приятной информации, то в ней особой срочности нет.

Уже стоя в дверях, он обернулся, чтобы дать мне добрый совет: не сто́ит пока трезвонить о моем назначении и о выделении мне квартиры.

— Плод нужно съедать тогда, когда он полностью дозрел, — добавил он.

Около полудня ко мне в палату зашла сестра и сказала, что какой-то тип с невообразимой фамилией только что звонил по телефону и просил передать мне, чтобы я тотчас же спустился вниз, к проходной, мол, это в интересах государства. Сообщив это, сестра тут же строго напомнила, чтобы ровно в два часа я лежал в постели, так как это уже в моих интересах.

— Вы сами разговаривали с ним, сестрица? — спросил я.

— Ах, какой-то полоумный! Только я сняла трубку, он сразу же: «Скажите, девушка, что вам приходит в голову при имени Диоген?» Я уже хотела было бросить трубку, может, он думает, что у меня есть время разгадывать кроссворды? А он твердит себе, известно ли мне что-нибудь о бочке Диогена? Нет! А о его фонаре? Нет! «Ну, тогда, любезная сестрица, скажите, пожалуйста, вашему больному по фамилии Иштван Богар, что с ним хочет поговорить именно этот самый Диоген».

Все ясно: это пришел Мики Франер.

Мы с ним вместе начинали когда-то трудиться. В те времена за ним закрепилось прозвище Фарамуки. Он тоже ходил в школу слесарей, вернее, его направили туда из его учреждения. Этот сирота-бедняга был тогда еще малым воробышком. Он был брошен родителями и рос за счет государства, которое его одевало и кормило.

Сделав несколько ловких пируэтов, он скоро выпорхнул из школы, расставшись с тисками и напильником. Походя, с легкостью получил аттестат зрелости и поступил в университет — ему хотелось стать преподавателем истории. Но на полпути это наскучило ему, и он устроился преподавателем в техникум по подготовке учителей в Фельшёмуче. А потом, четыре года тому назад, поступил к нам по объявлению — водителем автомашины.

— Лучше я буду разъездным шофером — то туда, то сюда, — чем замшелым учителем, — объяснил он мне тогда. — Знаешь, Богар, с тех пор, как я начал подводить под свое существование философские основы, я со всем смирился.

— А с каких это пор, Фарамуки, ты подвел под свое существование философскую основу?

— Во-первых, соблаговоли называть меня Миклошем Франером… А во-вторых, отвечаю на твой вопрос: уже две недели.

Не прошло и несколько месяцев, как Фарамуки стал восходящей звездой у нас на заводе. Он влезал во все дела. Он завоевал своеобразный авторитет, особенно в кругах заводской интеллигенции. Он, конечно, был личностью. Заправский дипломат: вежливый, деликатный, и только меня выделял доверием и непосредственностью отношений.

— Давай поспорим, Богарчик, что у тебя нет даже отдаленного представления о том, кем я стал, как вырос! — похвастался он мне как-то, еще на начальном этапе своей «карьеры». Он тогда уже был водителем шикарной легковой машины дирекции и тем не менее всегда, когда мог, садился в столовой за один стол со мной. — Я, брат, стал Диогеном, цивилизованным и моторизованным Диогеном. Правда, в отличие от того старого, доброго, наивного грека, у меня три «бочки»: одна — заводская черная «Волга», вторая — моя жилая комната, которую я получил от предприятия, и третья — подвальный клуб Коммунистического союза молодежи, где я душа клуба и правомочный его член. Коллега Диоген был потому гениален, что догадался, что укрыться от внешнего мира можно даже в бочке. Я и уместил мою индивидуальность в трех «бочках», не испытывая при этом никакого чувства ущерба. Разумеется, оборудовав все по-современному. В моих «бочках», стоит нажать кнопку, — и получишь полное удовольствие. А диогенов фонарь — у меня в голове. Видишь, старина, мне удалось сделать свою жизнь независимой. Когда захочется, я могу в известной степени изолировать себя от внешнего мира.

Франер у нас участвовал в подготовке всех торжественных мероприятий на заводе: перед докладами на актуальные темы выступал с чтением стихов; кроме того, он в единственном лице представлял шахматную команду завода, был организатором культурных мероприятий местной комсомольской организации и еще подвизался в самых разных ролях.

— Это, дружище, капиталовложения, которые приносят проценты. Я знаю наизусть несколько стихотворений, которые всегда к месту и на все вкусы хороши. Без меня сейчас уже не обойтись, а для фирмы это недорого стоит.

— Вдохновляющая и благородная программа жизни.

— Жизнь?! Заколдованный круг и объективный аскетизм.

— Заколдованный круг?

— Существует определенный круг, внутри которого можно представить существование самого себя. Оставайся внутри этого круга, и у тебя не будет болеть голова. Но если ты хоть одной ногой переступишь черту, тебя тотчас же схватит за шиворот дежурный черт и увлечет в ад.

— Но разве это кольцо не ты сам себе очерчиваешь?

— Вот поэтому будь аскетом: не поддавайся соблазнам, идущим извне.

— Жить мирком тюремной камеры?

— Неправда! Только окружность узка, зато крыши нет…

Вот такие словесные турниры на возвышенные темы не раз преподносил мне Фарамуки, но потом он мне надоел с ними. Хотя он с неизменной преданностью предлагал свое участие во всякой интеллектуальной чепухе вне рабочего времени и обстановки. Но у меня и без него хватало забот и хлопот, и я тихо и мирно старался от него отделаться.

— Я замечаю, Фарамуки, что мы оба, по сути дела, всегда говорим о другом, совсем не о том, о чем идет речь. Мы не можем прийти к общему знаменателю, так как устроены явно по-разному.

— А я-то думал, что оказываю на тебя хорошее влияние. Ты нуждаешься, Богар, в духовном освобождении! Наша общность судеб, наша давняя дружба обязывает меня взять тебя под защиту своего интеллекта.

— Боюсь, что наша общность судеб осталась в той учебной мастерской, где мы действительно были приятелями.

Он не обиделся. Потом мы не раз мимолетно виделись. Обычно это было так: мой друг Диоген, элегантный, подтянутый, пробегал по сборочному цеху и, завидев меня, махал мне рукой и провозглашал:

— Привет пролетариату!

Правда, хотя мы не так уж часто встречались, думал я о нем частенько. Причем в этих случаях я сердился сам на себя за то, что меня волнует и беспокоит, почему, например, у этого Франера такой склад ума и именно такой ход мыслей. А ведь, если подумать, какой бы он ни был, ну и бог с ним! Мне-то что? Будто у меня самого не над чем ломать голову и не о чем беспокоиться.