Шандор Ласло-Бенчик - В тугом узле

На третий же день в короткие перекуры развил такую гонку, что казалось, сам воздух кипит вокруг меня. А после работы я купил телевизор — в кредит, на взятые у ребят в долг деньги — и на такси отвез его домой. Пришлось поставить на шкаф — другого места я для него не нашел. Смотреть, правда, надо было, слегка задирая голову, но все равно замечательно! Потом с нетерпением стал ждать Орши с маленьким Тером.

Я, конечно, очень сожалел, что все так случилось. Наверное, беда моя в том, что я никак не могу быть ровным и вечно то раскаляюсь, то замораживаюсь, и это тяжело не только для меня, но и для всех окружающих… Однако в тот день я был очень доволен собой.

Вдова Бачко вскоре на сто форинтов повысила нам квартирную плату. Смотреть телевизор она не могла нам запретить, так как в свое время забыла оговорить это в контракте. Но у нас тогда как раз воцарился мир, мы радовались, вера и надежда вновь поддерживали нас, так что мы проглотили и эту «лягушку»…

…У церкви наш грузовик повернул на север. Машина так резко и круто развернулась, что Мишу Рагашича, сидевшего с другой стороны, — он был в этой нашей ночной компании пятым, — так качнуло, что мы даже испугались, как бы он не вывалился за борт, под колеса прицепа. Но тут длинная жилистая рука Яни Шейема, выброшенная вперед, подобно языку хамелеона, моментально водворила Мишу на место. А Рагашич выругался. Было бы чудом, если бы он не сделал этого. Рагашич был мужик бешеный, вечно на что-то озлобленный и грубый, как солдатское одеяло. Он облекал свои слова в боксерские перчатки даже тогда, когда другой произнес бы слова благодарности.

Яни Шейем ничего не ответил ему, только медленно снял руку с плеча Миши, поднес ладонь к глазам и долго рассматривал ее с выражением отвращения на лице, точно коснулся чего-то склизкого, липкого и вонючего. Потом обтер о штаны.

Никто не засмеялся, хотя и было над чем. И даже не над Яни Шейемом и не над Мишей Рагашичем. Над нами самими. Над этой нашей разнородной компанией, которая меняет свой настрой так же, как иная дама цвет своих волос. Порою нас буквально захлестывает чувство настоящей большой дружбы, тогда и наши мысли настроены на одну волну, и в делах у нас полное согласие. Порою же мы с унылым видом слоняемся рядом друг с дружкой в серой, донельзя однообразной, бесконечной веренице дней, равнодушные, как мусорный ящик, которому, разумеется, все до лампочки. А затем, естественно, наступает такой период, когда в нас вспыхивает стремление обидеть друг друга, сказать грубое, оскорбительное слово, и можно подумать, что мы вот-вот перегрызем друг другу горло или схватимся за здоровые железяки.

Возможно, правда, что не будь среди нас Миши Рагашича, наша компания была бы на градус спокойнее и миролюбивее. Он среди нас самый вспыльчивый. Причем, наверное, не только в бригаде, но и на всем заводе.

И наверное, самая жестокая борьба с применением любых приемов — это та, что я вел с ним. И длилась она чертовски долго, добрых несколько лет.

Война началась с самого первого дня.

Когда в 1960 году я попал в отеческие руки мастера Канижаи, Рагашич представился мне весьма своеобразно: сели мы все завтракать в уголке, я — как раз рядом с ним; так он выбил из-под меня железную табуретку.

— Мне даже запах твой противен, щенок! В другой раз не лезь ко мне в соседи, — Добавил он с сомнительным дружелюбием. Я здорово приложился задом о грязный бетон, но встал, ничего не сказав. Однако ничего удивительного не было в том, что через час Рагашич шикарно умылся в масле. Мы как раз монтировали смеситель, и Рагашич работал на верхних мостках. Я отыскал какой-то противень, наполнил его до половины маслом и положил на пол у лестницы. Потом отошел в сторону и издали крикнул:

— Господин Рагашич! Вас срочно к телефону!

Миша послушно стал спускаться по лестнице и, ничего не подозревая, угодил в противень; ноги у него заскользили, и он плюхнулся в масло. Однако взаимосвязь явлений он быстро раскусил.

Силищей он наделен огромной, прямо как бык. И если бы Виола с ребятами его не удержали, то, как знать, может быть, тогда же и закончилось бы мое земное существование. Но, во всяком случае, я дал ему понять, что не люблю и не собираюсь оставаться у кого-то в долгу. Поэтому всю первую половину дня я избегал его, но в обед снова сел рядом с ним. Табуретку на этот раз он из-под меня не вышиб, но взглянул на меня так мрачно, что мне показалось даже, что он окосел.

— Я кастрирую тебя, — пообещал он мне.

И началась страшная вражда, можно сказать, пылающая. Подчас и в прямом смысле этого слова. Как-то взялся я за торцовый ключ и тут же отбросил его, но было уже поздно — я прилично обжег руку. Слышу, Рагашич хохочет. Разумеется, он накалил ключ на сварочной горелке. В другой раз укладываю на стойку здоровенную монтажную деталь, по крайней мере, с полцентнера весом, а стойка вдруг развалилась под ней. Меня даже в жар кинуло — ведь не успей я отбежать, эта игрушка расплющила бы мне все пальцы на ногах. «В чем дело?» — думаю. Посмотрел: кто-то вывинтил винты, крепившие ножки стойки…

Впрочем, и дражайший мой коллега господин Рагашич тоже ни на минуту не мог чувствовать себя спокойно.

Мы не выносили друг друга. Я, правда, не спрашивал у него, чем ему не понравилась моя физиономия. Не понравилась — и все тут. Ну, и он мне не нравился. Особенно его манеры, его окатывающий грязью, грубый тон, которым он осчастливливал не только меня, но и всех на свете. Мне кажется, ему ничего никогда не нравилось. Все он называл никудышной дрянью, если только это было не им сделано. И все кругом были идиотами, только он один умный.

Рагашич на шесть лет старше меня; он принадлежит к числу самых первых членов бригады «Аврора» и, несомненно, пользуется авторитетом. О том, что предшествовало его поступлению в бригаду, знали весьма мало, во всяком случае, многое было покрыто туманом. Если кто-то пытался расспрашивать его о том о сем, он сразу замыкался и вместо ответа ругался. Свои контакты с нами он по возможности ограничивал заводскими воротами. Позже положение в чем-то изменилось, но прошло достаточно много времени, пока для меня более или менее ясно вырисовалась та дорожка, которую прошел до сего дня Миша Рагашич.

Он родился в шахтерской семье, в самом начале войны. Потом по каким-то причинам в возрасте одиннадцати с небольшим лет убежал из дома, — из Обаньи, расположенной где-то в области Баранья, — и махнул в Будапешт. После нескольких мрачных лет бродяжничества он нанялся кузнецом. Хорошо освоил эту профессию и стал выковывать цепи. И не какие-нибудь там легкие, весело звенящие, а тяжелые, особые цепи, в которых каждое звено весило подчас несколько кило. Потом его призвали в армию. Он и там оказался трудным орешком, но обошлось. Когда вернулся, мастерскую ручной ковки уже прикрыли. Миша записался на переподготовку и отлично сдал экзамены на квалифицированного рабочего, в том числе и на слесаря по машинам. В это время на заводе как раз создавался большой сборочный цех. Канижаи организовывал здесь свою бригаду, и Миша стал третьим человеком, которого высмотрел для себя Канижаи. Еще будучи кузнецом, Рагашич наверстывал упущенное в школьном образовании, так как у него за плечами было только шесть классов начальной школы. Сдав экзамены на курсах переподготовки, он записался в вечернюю гимназию, окончил ее и получил аттестат зрелости. Хотя никогда он не был прытким и шустрым в науках, но учился он с таким необыкновенным упорством, такой энергией, что можно было только удивляться. И действительно, он буквально вгрызался в учебный материал, перелопачивал его, терзал его и себя, но не успокаивался до тех пор, пока тот прочно не оседал в его бронированной голове. Но тогда он мог встать на стул и заявить, что он — папа римский и никто другой.