Глеб Шульпяков - Красная планета

Лучшее, что Саше удалось прочитать о Костроме, написал этот самый краевед Зонтиков. Историю, в особенности Смутного времени, он знал так, словно все эти Романовы-Шуйские-Годуновы были его старые знакомые или родственники. С Зонтиковым Сашу познакомил отец Константин, он был настоятелем Никольской церкви – в Самети, где служил до войны Сашин прадед Сергий Введенский. Историю отца Сергия Саше хотелось восстановить или хотя бы представить, и принять в себя; своими частыми костромскими наездами, неумелыми, вслепую, розысками – он пытался сделать это. Зонтиков выслушивал, молчал в трубку. А потом направлял в архив или к тем, кто может знать что-либо по священнической части. На сухих и ломких от времени страницах удавалось кое-что выяснить. Прадед закончил Ярославскую семинарию, имелась даже точная дата, но как попал в Саметь? Может, действительно, женился на поповской дочке? Он получил приход при Романовых, пережил Гражданскую, коллективизацию и сгинул в тюрьме перед самой войной. В обход запрета справлять требы он кого-то крестил или отпел, и местные донесли на него. В наше время Сашина мать получила справку, что осужденный по статье такой-то Сергей Платонович Введенский умер в ярославской тюрьме от сердечного приступа. Место его захоронения осталось неизвестным, а вот Никольский храм и могила матушки Екатерины (Сашиной, значит, прабабки) – сохранились. И со всем этим прошлым, неожиданно обрушившимся, надо было что-то делать.

Первый приезд в Саметь Саша хорошо помнил, каким холодом и пустотой встретило его заснеженное село с прилепившемся на берегу храмом. И храм, по окна заваленный снегом, и тоскливые крики галок над крестами, и такое же тоскливое, удушающее белой огромностью поле Волги – он чувствовал себя лишним и досадовал из-за этого. Потом, уже из Москвы, Саша списался с настоятелем. Отец Константин откликнулся, пригласил в гости. Завязалась переписка, история обрастала жизнью; механизм, о существовании которого Саша не догадывался, был запущен. На Крещение он снова поехал в Саметь, потом… Да существует ли это “потом”, между прочим – спрашивал Саша? Или таково свойство совершенной формы прошедшего, которая только в языке никак не заканчивается?

Эту старую фотографию Сухой помнил с детства, она стояла в комнате у мамы. Невысокий, с молодой бородкой, брюнет в рясе, рядом его жена – юбка колоколом. Их головы, подпертые воротниками и как бы существующие отдельно. Напряженные, строгие лица, словно они смотрят не в камеру, а на то, что за спиной у фотографа. Но что, кроме фотографии, связывает нас? Если между той и этой страной не осталось почти ничего общего? Да и была ли она, спрашивал он себя? Или ты выдумал эту страну, начитавшись русских философов? То, что его окружало сегодня, словно говорило: ты здесь лишний. Ты на льдине, которую откололи от берега. Лишность сознавалась легко, настолько бесспорной и безутешной она была. Саша ощущал прилив силы и ясности, когда размышлял о ней. Так даже лучше, выбор был сделан, а руки развязаны. Поступай как хочешь. Ничто больше не связывает тебя ни с теми, кто принял “причастие буйвола”, ни с теми, кто отказался.

Лекцию о Бёлле и “причастии буйвола” Саша читал своим студентам, но время переигрывало и Бёлля, и Сашины представления о нем. Выход из тупика следовало искать на старой фотографии. За куском засиженной мухами картонки находилась дверца, ведущая в обход времени. Но куда? Этого Саша не знал и погружался: сначала в историю прадеда, а потом и в Смутное время, без которого нельзя было и шагу ступить в костромских дебрях. Он благодарил судьбу за то, как все сложилось, иначе он бы никогда не приступил к поискам. А с прошлым, в его горячей прозрачной тьме, освещаемой вспышками интуиции и воображения, можно жить дальше. Существовать на поверхности нового времени с безразличием туриста. “Пока семья со мной, пока я пишу на родном языке, пока есть прошлое – это возможно. И не забывай об отце Сергии, каково пришлось ему. Как нелепы твои страхи по сравнению с тем временем”.

Пока Саша занимался Саметью, он представлял большое семейство введенских поповичей, к корню которых, стало быть, принадлежал и сам, и его семья. Следовало только отыскать историю этого рода, утвердить ее в уме и сердце. Но не зря считается, если хочешь обмануть судьбу, попробуй представить будущее. По епархиальным спискам выходило, что никакой фамилии Введенских за Саметью до прадеда не значилось, а служил тут некий Груздев. Тот факт, что до отца Сергия в Самети служили другие люди, не увязывался с тем, что отец Сашиного прадеда, отца Сергия – Платон – тоже был священник. Но где? Так в историю вплеталась побочная линия, это была деревенька Спас в двадцати километрах от Самети, а точнее Богословский погост неподалеку от Спаса, где, судя по архивам, служил некий Платон Введенский. Отец Сергий был “Платонович”, шансов на ошибку не оставалось, линия Введенских из побочной превращалась в главную. Но кто тогда Груздевы? Этот вопрос разрешился в Москве случайно, стоило как следует рассмотреть родословную. В самом конце таблицы, которую составила еще Сашина мама, то есть в начале, в самом раннем из “потом”, линия отца Сергия скрещивалась с женской. Его жена, матушка Екатерина, похороненная в ограде церкви, оказалась в девичестве Груздевой, то есть поповской дочкой, и вышла за “пришлого” из Спаса, получившего приход “в приданое”, как и предсказывал Зонтиков.

Всё сходилось и вставало на место, и тут же разваливалось. Кто такие Груздевы и к какому тогда роду причислить себя? Лестница в прошлое делала поворот, опускалась в темноту еще на один пролет и обрывалась как мостки в воду. Сознание слепо выбирало мужскую линию, а женскую обрекало на забвение, ведь было неизвестно, откуда пришли в Саметь и куда исчезли Груздевы. Так, едва утвердившись, почва снова выскальзывала. Это был колодец из бесконечных “потом” и “раньше”.

“Это Саметские, зареченские, – приговаривал отец Константин, выслушивая Сашины жалобы на историю. – Они такие”. “Какие?” – спрашивал Саша. Он сидел за столом в гостях у священника и его матушки Елены в хрущевке на улице Димитрова. Саша рассказывал, что узнал о Введенских и Груздевых, и вопросительно смотрел на хозяев. Те переглядывались, фамилии Груздевых в Самети ни матушка, ни отец Константин не припоминали, разве что они в соседних деревнях жили. “В каких?” – спрашивал Саша. “Каких… – вздыхал отец Константин. – Теперь не узнаешь”.

“Как это?” – Саша смотрел на священника. “Затопили, – он двигал бородой. – Плотину построили”. “Водохранилище”, – это добавляла матушка. И внутри у Саши что-то сладко обрывалось и тоже тонуло.

Извилистые затоны и проливни, черными разводами и кляксами наползавшие на Саметь по приволжским низинам, – их было хорошо видно на спутниковой съемке. Как вода, сдерживаемая плотиной, вышла из берегов, затапливая выселенные деревни, среди которых, значит, была и груздевская, то есть еще одна Сашина безымянная родина. А Саметь почему-то пощадили, обнесли дамбой.