Глеб Шульпяков - Красная планета

Я заканчиваю письмо, спускаюсь в подземку и начинаю новое. Представь, что по тоннелю вместе с поездом летят валькирии. Они заглядывают в окна и предлагают капли от насморка и зубную пасту. Потом толпа выносит меня на поверхность. Что бы я хотел? Любви, да и жарко – отвечаю этому типу (видела бы ты его лицо, настоящий индеец). Любви? Нет ничего проще, отвечает он. Иди за мной. Его зовут Дандан, он из Урумчи. Дом, в котором он живет, настолько тесный, что невозможно разойтись на лестнице. Вот в этой квартирке маленькая женщина чистит на корточках овощи, а на втором этаже идет игра в кости. Мы поднимаемся под самую крышу этого кукольного дома. Под койкой, затянутой солдатским одеялом, у Дандана спрятана целая коробка. Он заваривает чай и протягивает мне сухую тыкву. Я щелкаю зажигалкой, и постепенно мои ноги переносятся в облака. Пар, пар, пар. Сначала робко, а потом все настойчивее из коробки высовываются руки. Они высовываются из дырок, проделанных в крышке, и ловят бабочек, которые летают над коробкой. Хватают, утаскивают. Но бабочки вылетают, и руки снова пытаются поймать их. Что-то мешает им покинуть коробку и переловить всех бабочек, но что? Ведь никакого тела у них нет, это уж точно. И хотя я не понимаю ни слова из того, о чем говорит Дандан, – я все равно рассказываю свою историю. Моя жена – китаянка, говорю я. Она родилась в России, но предки у нее родом (тут я называю провинцию, куда ты уехала). Она сейчас там как раз, говорю я. А узнала она об этом из анализа. Сейчас можно сделать генетический анализ, и недорого. Но речь не об этом, продолжаю я. Потому что этот анализ потом сделали мне, и обнаружили тот же ген. Выходило, Дандан, что мы с женой родом чуть ли не из одной китайской деревни. Шанс на миллион, познакомились-то мы случайно и поженились по большой любви, которая внезапно охватила нас. Вот я и спрашиваю, друг мой, – где ж здесь любовь?

Индеец молча улыбается, а потом растопыривает пальцы. Пять, показывает он – у меня в Урумчи пять детей. Ну вот, смеюсь я – хотя бы в чем-то наступила ясность. Дети. Дандан тоже смеется, а потом снимает с телевизора доску. Сыграем, спрашивает, в кости? Мой пращур, продолжаю я, был купцом и ходил на Дальний Восток. Вот я и думаю, не привез ли он оттуда жену-китаянку? Откуда-то этот ген во мне взялся? Дандан ставит доску на табурет и качает головой. Но речь, говорю я все тише, не об этом. А о том, что напрасно, выходит, мы мечемся. Зря эту самую любовь ищем. Потому что это не любовь толкает нас друг к другу, а кровь. Среди миллиардов личинок только она соединяет две единственные. Может, это и есть свобода? Когда никакой любви, никакой свободы нет? Дандан молчит, потом босой ногой подвигает коробку. Он крутит пальцем у виска: сумасшедший. А знаешь, говорю я – ты прав, индеец. Раз нет любви и нет свободы – что нам остается? Давай свою коробку, вот деньги.

Осенью 187* года случилось мне поехать в Кострому по делам наследства. В тот день повозку нашу тащили по разбитой дороге две гнедых с подвязанными хвостами, а на козлах заправлял Устин, неразговорчивый малый, нанятый в городе. С раннего утра зарядивший дождь мелко хлестал лошадиные спины, тучи над Волгой шли без просвета. Ничто, кроме верстовых столбов да безымянных деревень на курьих ножках, не развлекало взгляда. Я поднял верх и закрылся фартуком. Мысли мои были об горячем ужине в губернском трактире или уносились в Москву, где остались мои матушка и сестры и где меня ждала театральная школа – как вдруг на пригорке показалась белая колокольня. Это будет Спас, ответил на мой вопрос кучер. Спас? воскликнул я. Не тот ли это Спас… И я назвал дедовскую фамилию. Так точно, откликнулся малый – они самые.

Сельцо Спас, что неподалеку от Самети, принадлежало дядьке моего покойного отца, а моему двоюродному деду Кондратию Львовичу. Он жил тут помещиком в николаевские годы и умер задолго до моего рождения. Никогда не видел я и дочери его Ольги, а моей тетки, почившей бездетною. Спас числился нежилой и запущенной усадьбой, а дела его расстроенными. На семейном совете решено было избавиться от него тотчас по вступлении в собственность, однако дело, казавшееся из Москвы легким, затягивалось. Требования мои либо встречали отпор, либо такую уклончивость, от которой добра было ждать нечего. Шла уже вторая неделя, а моим разъездам не видно было ни конца, ни края. Со скуки я отыскивал взглядом колокольню, которая то показывалась над лесом, то исчезала. Наконец злость и любопытство взяли верх и на первой развилке я приказал Устину сворачивать.

Дорога повела полем, а потом спустилась в ольховый кустарник к плотине. Не только колокольня, но и целиком церковь теперь открылась взору. Неизвестный архитектор выстроил ее круглой с тремя каменными крыльцами в русском стиле. Кроме двух галок, которые с недовольным криком поднялись с крестов, ничто не приветствовало нашего здесь появления. Повозка стала подле церковных врат, из коих одна решетка висела на петле, а другая отсутствовала вовсе. Чуть поодаль стоял дом, от которого остался почерневший дымоход да полуразрушенный флигель. Дождь перестал, и я вышел из кибитки. Вымощенный кирпичом двор уводил на заросшую кипреем аллею. Берега яруги, к которой она выходила, были обложены белым камнем, изрядно уже поредевшим, а на пригорке виднелся остов китайской беседки. Что и говорить, невзрачная картина предстала перед моим взором. Выкурив на пруду папироску, я вернулся.

Среди могил одно изящное надгробие особенно привлекло мое внимание. Это был каменный, из черного ламбрадора, крест, подле которого сидел, скорбно сложив крылья, беломраморный ангел. Рыжий мох густо покрывал надпись на плите, словно судьба нарочно не желала, чтобы я узнал что-либо.

Неожиданно возница мой кого-то окликнул. Я обернулся и увидел мальчишку. Он бежал к нашему тарантасу, прижимая к животу котомку. Издалека было видно, что лицо его пестро от веснушек, как перепелиное яйцо. Он назвался сыном здешнего священника. На вопрос мой, где же батюшка, мальчик показал на котомку и ответил, что отец служит не здесь, а в церкви при сельском погосте. А здесь, как барин умер, не служит.

Жили сын и мать поповичи во флигеле, который я сперва принял за разрушенный. Сережа (так звали мальчика) принес ключи и, не спрашивая моего желания, отпер один из входов. Я поднялся на крыльцо, вошел и поднял голову. Своды и столбы храма были от пола до потолка тесно покрыты клеймами с живописью. Выполненные в старой манере, они поражали естественностью лиц, особенно среди ветхозаветных сцен об Ионе, Вавилонском столпотворении и царе Давиде. Я невольно засмотрелся на то, что видел. Очнулся я от того, что Сережа позвал меня. Сбоку в стене обнаружилась лестница, и мы спустились под землю. Когда Сережа зажег свечку, я увидел просторный зал, посреди которого один к другому жались три небольших надгробия. Это был фамильный склеп, где нашли успокоение мои далекие родственники – Кондратий Львович, супруга его Анна Петровна и дочь их Ольга. Я коротко помолился над их прахом. Отчего жизнь складывается так, что чужое мы знаем как свое, а своего не помним?