Глеб Шульпяков - Красная планета

Когда сговор свершился и свадьба была назначена, Петр Петрович засобирался в Петербург по делам отставки. Ольга же Кондратьевна оставалась словно безразличной к собственной участи. Никто не знал тоски, которая поселилась в ее сердце, когда Петр Петрович уединился с батюшкой. Причина этой тоски была любовь, и эта любовь не имела касательства к прапорщику в голубом мундире. Расскажу вам, как открылось это печальное дело. Однажды утром, когда Кондратий Львович по своему обыкновению отправился на конный двор, взору его представилась следующая картина. Перед парадным крыльцом увидел он молодого человека, стоявшего на коленях. Он узнал того, это был сын разорившихся помещиков Лермонтовых, живших неподалеку, дальних родственников знаменитому поэту, который, впрочем, в те годы знаменит еще не был. Предерзостный этот Лермонтов, не вставая с колен, открылся Кондратию Львовичу. Жар моей души невыносим, воскликнул он – я не могу жить без любви Ольги Кондратьевны и буду стоять на коленях до тех пор, пока не стану обладателем предмета моей страсти или пока несчастная любовь не испепелит меня. Я и Ольга любим друг друга. Прошу вас отдать ее за меня замуж.

Надо знать Кондратия Львовича, чтобы представить бешенство, в которое привели его слова этого решительного, решительно безумного молодого человека. Однако он всего только выпроводил Лермонтова с обещанием дать ответ вскоре. Ничего не говоря Ольге, он вызвал Петра Петровича. Будучи человеком военным, тот положил решить дело разом и на следующий день отправился в имение Лермонтовых. Миром, однако, обойтись не пришлось – уже через минуту разговора Лермонтов назвал прапорщика “фазаном” и “олухом”, а тот парировал “назойливой мухою”. Стреляться решили верхом на конях завтра же утром. Но злая судьба преследовала Лермонтова, он промахнулся и получил от прапорщика пулю в ногу. Истекающего кровью, его свезли на излечение, а довольный собою прапорщик умчался в Петербург по делам выхода в отставку.

Дело бы забылось, если бы не Ольга, до которой о поединке дошли слухи. Хранившая доселе молчание, она бросилась к ногам отца, умоляя отменить свадьбу и выдать ее за Лермонтова. Так ты любишь этого оборванца! в бешенстве вскричал помещик. Не бывать! И приказал слугам не спускать до свадьбы с Ольги глазу. Потянулись мучительные дни домашнего заключения. Петр Петрович все не ехал, свадьба приближалась – как вдруг в одно прекрасное утро помещик увидел в окошке знакомую картину. Едва оправившись от раны, Лермонтов не только не оставил притязаний, но явился на двор в еще большем исступлении. Правда, стоял он теперь только на здоровом колене, поддерживая себя палкой. Он снова говорил об жаре души и что не проживет и дня за дверьми дома его избранницы. И пусть огонь любви испепелит меня, если мы не будем вместе. Ну так я охлажу твой жар, пообещал не на шутку обозленный Кондратий Львович и крикнул двух гайдуков. Те спустили молодого человека в подвал, и Лермонтов покорно позволил сделать над собой это. Жалобы его родных не изменили барского решения, и, пока не состоялась свадьба, Лермонтов сидел взаперти. Молодых венчал костромской архиерей соборно с духовенством, и после всех пиров и визитов Ольга Кондратьевна удалилась с Петром Петровичем в имение Савино, пожалованное молодоженам в приданое.

Так чей же памятник на кладбище? нетерпеливо спросил я, выслушав эту трагикомическую, в провинциальном духе, историю. Имейте терпение, молодой человек, ответил старик и вновь словно просверлил меня взглядом черных цыганских глаз. Неспешно нарезав яблоко и побросав гроздья калины, которую принес Сережа, он залил кипятком чайник и продолжил. Вскоре после свадьбы Ольги, рассказал он, которая покорно жила за Петром Петровичем в Савино, Кондратий Львович ощутил прилив тоски и одиночества, которые раньше ему по складу характера были неведомы. С Анной Петровной у них давно стали нелады, но окончательное отчуждение поселилось только после замужества Ольги. Скоро в огромной усадьбе они зажили как соседи. Но любовь, страстная и нежная, все же согрела последние годы жизни грубого помещика. Это была крепостная женщина Липочка. Через год после свадьбы дочери он зажил с ней на своей половине в открытую и даже задумал бракоразводный процесс, чтобы жениться на той, которая к тому времени была от него беременной. Случай пришелся к случаю, из Петербурга доставили в Спас письмо от сильных мира сего друзей Кондратия Львовича, в котором извещалось, что жалобе по делу самоуправства над молодым Лермонтовым дан ход и что для предотвращения неугодных последствий требуется, чтобы Кондратий Львович лично явился в столицу для улаживания сего крайне щепетильного дела. Так он и поступил. Много не медля, простился он со своей Липочкой, пообещав привезти из Петербурга разрешение на развод, и на рассвете январского дня 183* года выехал в столицу, выслав вперед несколько конных подстав со своими кучерами. Однако в Петербурге завершил он свое дело не слишком благополучно, если не сказать – потерпел фиаско. Его обязали уплатить за оскорбление действием по уговору с пострадавшим, а также дали понять, что развод будет крайне затруднительным, и даже если состоится, о четвертом браке не может идти речи. Раздосадованный такими препятствиями, Кондратий Львович решил сделать хотя бы малое, то есть отпустить Олимпиаду на волю, закрепив за ней сельцо Ступино, о чем в боковом кармане своей дорожной бекеши вез оформленный документ. Пасха в тот год была поздняя, и только на Фоминой неделе наш помещик сел на паром, чтобы переправиться на левый берег. В Костроме он остановился в собственном доме, чтобы перевести дух перед последним отрезком дороги. Но отдохнуть ему не пришлось.

И в прежние времена, и в нынешние человек живет-живет себе, имеет далекие намерения и даже бумаги в бекеше, эти самые намерения подтверждающие, – а на самом-то деле не знает даже того, что ждет завтра. А день завтрашний приносит с гонцом из Спаса письмо, в котором сообщается, что в пятницу на Страстной неделе ненаглядная его Липочка разрешилась от бремени мертвым младенцем и, сутки промаявшись грудницей, отдала Богу душу, не приходя в сознание, и что похоронили ее за алтарем усадебного храма. Примчавшись в Спас, Кондратий Львович мрачно уединился на своей половине. Он никого не желал видеть. Через три дня, однако, потребовал он к себе приживалку Анны Петровны – Мелехову. Из-за дверей сперва был слышен только голос барина. Он все более возвышался до грозных окриков. Потом усадьбу пронзил нечеловеческий крик и что-то с грохотом застучало по полу. Раздались шаги, дверь распахнулась. В дверях стоял барин. Его лицо было сведено судорогой. Гей, нагаек! зарычал он. К нему бросилось несколько псарей. Схватив Мелехову, которая валялась в ногах, они втащили ее в комнату. Растянуть на полу и спустить шкуру, пока не скажет правду, приказал разъяренный помещик. Дверь захлопнулась, и страшные звуки полетели вскоре с барской половины. Это был вой, а потом и визгливый лай, и рык. Зажав уши, обитатели попрятались по комнатам. Всё в усадьбе замерло в ужасном ожидании. Наконец дверь медленно отворилась. Из кабинета вышли четверо псарей, неся на мокрой простыне разбухшее от крови тело Мелеховой. К барыне! приказал помещик.