Михаил Любимов - Декамерон шпионов. Записки сладострастника

Говорил он строго, без всяких любезностей, и даже не поздоровался за руку, что делал обычно в любом настроении. Чтобы проверить его материальность (довэрай, но провэрай!), я осторожно потрогал его за колено, он с неудовольствием скосил глаза на мою руку, явно не понимая, с какой стати я проделываю столь фривольные движения.

— Что значит негуманно, Юрий Владимирович? Извините меня, но я впервые слышу от вас этот термин. А разве подавлять венгерскую контрреволюцию, вешать премьер-министра Имре Надя было гуманно? Или направлять танки в Прагу в августе 1968-го? А высылать за границу Солженицына? Или в Горький — Сахарова?

— Это совершенно разные вещи, Мисаил. И в венгерской контрреволюции, и в Пражской весне участвовало ничтожное меньшинство, а не весь народ. Как писал Ильич, «тонкий слой», как нынче говорят, тусовка. Солженицын и Сахаров — всего лишь единицы, о которых мало кто слышал. Вы же своей «манной» заливаете весь народ… Это совершенно не лезет ни в какие научные ворота! Это кощунство!

— Но позвольте, Юрий Владимирович, мы же сбрасываем «манну» только на крупные города!

— Это же миллионы! Это целые миллионы! По большому счету, можно оправдать Иосифа Виссарионовича: он репрессировал в основном тот самый «тонкий слой», большая часть народа даже не знала об этом, до сих пор старики вспоминают, как славно жилось до войны! Но народ! Народ — это святое, вы покушаетесь на самое святое, вы подрываете основы нашей теории и практики!

— Что же делать? Вы же сами видите, как затянулась «Голгофа»…

— И вообще вы забыли о задаче озлобить Запад! Кому нужен райский коммунизм с этими загнивающими, прозападными скотами? До сих пор не сожгли «Макдоналдсы», до сих пор восторгаются Венецией, словно родной Суздаль хуже! Писают от счастья в каком-нибудь жалком испанском городишке с узкими улицами, у нас такого добра в каждом городе, а уж развалин более чем достаточно! Правильно, что французы наконец сожгли Нотр-Дам, ведь это просто уродина по сравнению с Василием Блаженным! Следуйте за мной!

Не говоря ни слова, он встал, поправил ковбойку и долго не мог попасть ногой в тапочки. Я тоже поднялся и проследовал за ним в хвост самолета. Затем в туалет, а оттуда вышли в длинную трубу, в точности напоминавшую подземный переход от Охотного Ряда до ГУМа. Звуки скрипок оглушили меня, казалось, играют целые оркестры, играют восторженно и пылко. По бокам стояли люди со скрипками, инвалиды с грязными собаками, седовласые бабули торговали из ведер солеными огурцами, заливались диким плачем младенцы и их мамаши! Скрипки играли и играли, сердце сжималось от всепроникающей вселенской тоски. Тут появилась милиция-полиция и стала их разгонять. Мэрия благоустраивала город. Из глаз моих полились слезы жалости, но я не старался их унять и смело шел за Учителем, пока мы не добрались до круглого шара, напоминавшего космический корабль.

Заработал мотор. Полет продолжался минут десять, все это время Юрий Владимирович хранил молчание, а я рассматривал его краем глаза. Что делает с нами время! Куда исчезли оживленность, блеск глаз, сияние неожиданной улыбки? На их место пришли величественная скорбь и усталая непроницаемость. Но все равно это был он, человек, за которого я готов был отдать жизнь, самый гениальный политик ХХ века!

Это были его собственные стихи, я не раз слышал их за кружкой пива в сауне на его государственной даче. Именно человеки, в этом были и нежность, и снисходительность, и мечта о новом человеке — в этом был весь Учитель! Тем временем наш воздушный корабль мягко приземлился, мы вышли и спустились на вполне земную поверхность. Было холодно для лета, минус 5–6 по Цельсию. Прямо перед нами простирался огромный кратер.

— Что это? — изумился я.

— По-моему, в разведшколе вы проходили Данте…

И только тогда я понял, незабвенный мессер, что мы стоим у края Дантова Ада, или Inferno, уходящего под землю страшными кругами.

— Идите за мной, Мисаил! Только смотрите под ноги, а то наступите… (во что, не сказал, но его лицо брезгливо сморщилось, и я все понял без слов).

Мы начали спускаться в пропасть, откуда неслись крики младенцев, как ты уже догадался, мы вошли в круг первый, именуемый еще Лимбом, предназначенный для военачальников, поэтов и других творческих людей, а также для некоторых верующих нехристианских конфессий. Я сразу узрел там до ужаса скучных Гомера, Горация и Лукана, мирно сидел на камне Сократ, держа Аспазию на коленах, беседовал с Алкивиадом и пил из чаши, возможно, эта была та самая чаша с ядовитой цикутой, к которой его приговорила демократическая общественность Древней Греции, очень похожая на нашу отечественную тусовку. Поразительно, но в этот круг попал и Казанова, страстно занимавшийся сразу тремя дамами, причем все четверо смотрели на площадь de I'Hotel de Ville: там четверо коней тянули и разрывали на части тело Дамьена, имевшего несчастье пырнуть перочинным ножичком Людовика XV. И тут надпись: «Министерство любви»… Ба! Знакомые все лица! Я чуть не встал во фрунт и не отдал честь. Начальник Третьего отделения граф Бенкендорф, французский филер Видок, совсем исхудавший Феликс Эдмундович, волочивший на спине размахивающего Библией грозу церкви, атеиста из атеистов Емельяна Ярославского (точнее Иеремию Губельмана, по традиции разоблачаю еврея!). Пьяненький Ежов в белой гимнастерке с гармошкой, похожий на сатира Лаврентий Берия, у которого вместо мужской гордости торчал кактус. Гениальный борец КГБ с диссидентами, генерал Филипп Бобков с шефом жандармов Дубельтом, банкиры Березовский и Гусинский.

— Что же вы так плохо работали, Леонтий Васильевич? — напирал Филипп Денисович на Дубельта. — Допустили разбудить Герцена, а он стал будить других, пока дело не дошло до революции… Проглядели Ленина и Троцкого.

— А вы тоже хороши. Зачем осудили Сталина? Затеяли высылки и психушки… срам! Стрелять надо было, голубчик, стрелять-с!

— Такова была линия партии!

— Что же вы тогда, Филипп Денисович, работаете в «Мост-банке» у капиталиста Гусинского, если до сих пор любите коммунистов?

— Ладно, ладно, Леонтий Васильевич, жизнь сложна, вы тоже сначала были крикуном-либералом, а потом их же сажали. Да и вообще вам ли судить, батенька? На царской службе были пайщиком игорных домов, имели гарем из учениц театральной школы, брали взятки… словно в нынешних органах!

— Володя! — вдруг позвал Учитель, и я увидел своего начальника Бухгалтера, в миру Владимира Крючкова, сидевшего над толстой стопкой бумаг. Но Владимир Александрович никак не реагировал на зов, видимо, он писал третий том своих воспоминаний, второй был посвящен жизни в тюряге после ГКЧП, как оказалось, эти месяцы пробудили его к осознанию смысла жизни.