Михаил Любимов - Декамерон шпионов. Записки сладострастника

— М-да! — сказал Учитель. — Бывало, лишь мигнешь, и он тут как тут. А я его тянул и тянул, вытянул наконец и до сих пор люблю, трудолюбивый он человек, хотя и без озарений, как Филя Бобков. Увы, все люди, пробившись наверх, быстро забывают о тех, кто их двигал, — вздохнул Учитель. — Возьмите хотя бы Сашку Коржака, ему бы до конца дней своих на Бориса Николаевича молиться, даже если бы тот его в дворники разжаловал, а он… эх! И в мемуарах его много лишнего: то пес шефа администрации, почтенного Юмашева, у одного начальника чуть фаллос не оттяпал, то президент синеет и плачет, то сатирик Задорнов квартиру в президентском доме выпрашивает, то пресс-атташе с парохода в Ангару выбросили…

Учитель горько махнул рукой и замолк.

— Извините, Юрий Владимирович, — нарушил я тяжелую паузу. — Я обычно не задаю вопросы, но сейчас… Ведь это загробное царство, а некоторые товарищи, насколько мне известно, в добром здравии и даже иногда вещают по телевидению. Разве их уже расстреляли?

— А вам никогда не приходило в голову, Мисаил, что царство земное и небесное — это одно и то же? Мир состоит из живых и мертвых, причем последних гораздо больше. Разве у вас не встречается ад? Даже в сияющей Москве его достаточно много. А уж насчет живых мертвецов не мне вам рассказывать, самое ужасное, что все они рвутся в политику! Все зависит от ракурса… измерений во Вселенной очень много… — это прозвучало неопределенно, но убедительно.

— Тогда второй вопрос, Юрий Владимирович. Круг первый считается самым комфортабельным в Аду, обычно тут деятели интеллигенции, писатели… при чем тут Третье отделение и чекисты?

— А разве наши славные силовики — не писатели? Многие даже члены Союза советских писателей, царствие ему небесное! Чем отличатся честный донос от какой-нибудь заумной, толстенной монографии о ритме и метре в поэзии? Коротко и ясно! Никакой болтовни! Разве вы сами, Мисаил, не строчили всю жизнь прекрасные донесения, отчеты, ориентировки? Я почувствовал гордость за ведомство, которое одинаково эффективно могло работать при любой общественной системе. «Гвозди бы делать из этих людей!» — писал поэт, прежде чем пустить себе пулю в лоб.

— Володе мягко намекните, чтобы он больше не писал, — заметил Юрий Владимирович, — это нескромно и раздражает других. У Сократа, например, еле-еле наберется на один том.

— А где же представители героической, вечно страдающей русской интеллигенции? — спросил я. — Гордость нашей литературы? Прорабы перестройки?

— Их рассосали по другим кругам… не спешите… — отозвался Учитель. — В Аду вообще нет строгого распределения по кругам, тут нет номенклатуры, как у нас в партии и ныне в «Единой России», иногда одна душа мучится сразу в нескольких… И вообще Данте все напутал.

Тут я начал понимать, что времена перемешались, прошлое, настоящее и будущее соединились в одно целое. Мы начали спускаться на второй круг. Публика там была повеселее — сладострастники! У входа нас ожидал судья Преисподней, греческий полубог Минос, который обвивал каждого своим змеиным хвостом, определяя номер круга. Собственно, народу тут нашего набилось, как в бане! Почти все ответственные товарищи из правительства и президентской администрации, непозволительно называть их персонально, у нас разрешают упоминать только иностранцев вроде Маты Хари, Казановы или жертвы озверевших феминисток продюсера Вайнштейна.

Тут я увидел голых Кеннеди и Клинтона, которых зацеловывали обмазанные медом девицы. Оба президента были пьяны в доску, развязная толстая дама с утиными лапами, похожая на Хиллари Клинтон, щекотала каждому язык страусиным пером, помогая им освободиться от выпитого и съеденного. Но самое интересное, что вместо раба, как это было принято в древне-римских вомиториях, медный таз держал бывший министр Андрюша Козырев. Тут я вдруг услышал не очень приятный голос и увидел рядом с собой кудрявого человека. Боже мой, это был сам Александр Сергеевич Пушкин, чуть навеселе и с гусиным пером в руке.

— Незнакомый ни с Европой, ни с родною стороной, он берет свинцовой zopoj и чугунной головой! — кричал он задиристо.

— Во-первых, не читайте чужие стихи, Сашок, у вас и своей муры хватает, — обрезал его Учитель. — Во-вторых, сейчас в стране годы примирения и стабильности, не разжигайте политических страстей, вы же не в «Завтра» и не на «Эхе» работаете!

Мы сделали несколько шагов — опять родные лица, казалось, что я попал на прием в Кремлевском дворце, всех я знал и с большинством даже выпивал: и почтенные думцы, и ребята из охраны и администрации, и члены правительства, и снова те генералы, коих я лицезрел в круге первом. Боже мой, оказывается, все мы, грешные, сладострастники! Были там и Клеопатра, и Елена Прекрасная, и Ахилл, и даже скромные Паоло и Франческа, предававшиеся страсти во время чтения невинной книги о рыцаре Ланселоте. Оказывается, рассасывают, это интересно.

Хряпнув по рюмке, мы спустились в круг третий, к чревоугодникам, там по голове лупил тяжелый град, валил снег и лился на головы мокрый гной. Трехзевый Цербер с багровыми глазами и вздутым животом, лаял, вытянув когтистые лапы. Тут в основном вертелись звезды кино и театра от Щепкина до Миронова и Машкова. Сара Бернар, похудевший Паваротти, наша Пугачиха с юмористом Галкиным, окруженные уже десятью детьми, Вильям наш Шекспир. Пробилась вся попса, с ними и классики Макаревич, Якубович, Ярмольник. Их уже начинали грызть и сгонять со сцены Шнуров, Дудь, короли рэпа. Мой взгляд наткнулся на яростно жующих диссидентов-правозащитников Ковалева и Буковского (того самого хулигана, которого обменяли на чилийского коммуниста Луиса Корвалана), они наяривали щи из одной тарелки в компании Троцкого и многих других членов большевистского правительства. Под джазовую музыку из «Эха Москвы» и «Дождя».

— Насиделись в тюрьмах, наголодались, пусть отъедятся… — добродушно заметил Юрий Владимирович. — Хотя… хотя чем больше я думаю, тем чаще прихожу к выводу Бернарда Шоу: «Мученичество — единственный способ прославиться, если нет способностей».

Мимо пролетел худой, как жердь, адвокат Макаров, задыхаясь от одышки, за ним мчался, сжимая чемоданы с компроматами, генерал Руцкой.

— Руцкой подвел меня в 1993-м, — заметил я. — Иначе бы мы гораздо раньше сбросили Бориса…

— Вам не хватает широты мышления, Мисаил, — заметил ЮВ. — И вообще, что вы привязались к Борису из-за обстрела парламента? А разве 13 вандемьера, то бишь октября, Бонапарт не расстрелял толпы народа, идущие на конвент, да так это сделал, что паперть кафедрала Святого Роха была покрыта кровавой кашей! Ничего, проглотили и сделали императором! А разве Николай Первый не подавил мятеж декабристов, вешал, между прочим! Не то что у нас! О Ленине и Сталине уж не говорю! Так зачем же это глупое лицемерие? (В это время вдруг встрял этот бандит Пушкин: «Шатались трона все столбы, и яйца хлопали по попе!» Какой пассаж!)