Натан Энгландер - Ради усмирения страстей [Литрес]

Даже последний вагон для ребе был недостаточно далеко.

– Идем, – сказал он, проталкиваясь сквозь толпу к тоннелю, который был – и в то же время не был – Хелмом.

Хотя там были рельсы, и тоннель, и временная платформа, недавно сооруженная врагами, все это на самом деле частью города не было. Гронам самолично позаботился об этом, когда по краю леса только начали прокладывать первые железнодорожные пути. Он поклялся, что ни один поезд не пройдет по Хелму (поклялся, как он думал, без риска – во всяком случае тогда вопрос так не стоял). Сверившись с картами и контрактами и попрепиравшись малость из-за того, как лучше отмерять расстояние в шагах: от пятки до носка или от носка до пятки, Мудрецы обнаружили, что холм, сквозь который рабочие роют тоннель, очень даже часть Хелма. Они всполошились, заспорили, кричали до хрипоты на том бесконечном собрании. Время приближалось к полуночи, когда Гронам выдвинул план.

Стуча в двери, шепча в сонные уши, Мудрецы подняли с постелей всех трудоспособных, и все вместе они тайком пришли на то место, вооружившись зубилами и кухонными ножами, отвертками и мотыгами. Это был единственный случай, когда жители Хелма, хоть на пару метров, вышли за его пределы. Взяв в руки кирпичи, предназначавшиеся для стен тоннеля, они дождались сигнала Гронама. Он заухал, как филин, и они принялись за дело – стали выбивать на каждом продольную линию. Незадолго до рассвета, прежде чем рабочие, вернувшись, нашли, что кирпичи сложены так же, как и в конце смены, только площадку, словно снегом, припорошило пылью, Гронам издал указ. Верхнюю половину каждого кирпича следовало считать принадлежащей им, другую же половину, ниже линии, собственностью железной дороги. В таком случае, когда поезд въедет в тоннель, на самом деле он пройдет не совсем по Хелму. Они восхитились мудростью Гронама: железная дорога осталась вне города, а жители его еще и разбогатели, ведь теперь каждый из них стал обладателем такого количества верхних половинок кирпичей, какого у него в жизни не водилось.

Мендлу вспомнилось то утро. Он стоял в ночной сорочке возле родительского дома и смотрел, как его деда – могучего Гронама – несут обратно на площадь на плечах соседи и знакомые. Какая простая жизнь была тогда, подумал он. Даже такое великое дело, как битва с железной дорогой, сейчас казалось таким простым.

От этих воспоминаний делалось дурно (таким пугающим был переход от утра далекого детства к нынешнему, что, как капкан, впивалось зубьями в их жизнь). Догоняя компанию махмирцев, он споткнулся и чуть не сбил с ног малышку Иохевед. Но удержался и девочку придержал, и они стали вместе прокладывать себе путь в потоке евреев, который вскипал, закручивался и в конце концов разбивался о тяжелые платформы вагонов-скотовозок.

Мендл не понимал, как ребе думает добраться до тоннеля живым, хотя верил в успех. Тьма вокруг сгущалась так давно, что казалось, еще немного – и она накроет их наконец, втянет в свой вакуум, и тоннель уже разинул свой зев, готовый поглотить их, как монеты, падающие в карман.

Именно такое ощущение было у Мендла, когда они оторвались от толпы: как будто они падают с раскрытой ладони, стремглав летят вниз.

В минуту, когда два охранника прошествовали мимо входа в противоположных направлениях, придерживая овчарок на тугих поводках, в минуту, когда снайпер на крыше поезда отвернулся, и до того, как Мендл последовал за ребе в тоннель, Иохевед заметила своего дядю Мишу и застыла. Мендл не наткнулся на нее на этот раз и до самой смерти будет жалеть об этом.

Иохевед смотрела, как дядю грубо, пинками и тычками, заталкивают в товарный вагон, ее доброго дядю, который вырезал для нее фигурки из марципана: цветы, фрукты и павлинов с перьями, тающими на языке.

– Пойдем, Иохевед, – позвал ребе из тоннеля, не сбавляя шага.

Но темнота была такой пугающей, а там – на расстоянии всего одного вагона – был ее дядя Миша, у которого всегда для нее припасен подарок.

И тут она услышала громкий, злобный лай – лаять так не могла бы больная еврейская собака, хотя их еще раньше уничтожили. Так лает собака, рвущаяся с поводка. Иохевед обернулась посмотреть на собаку, обегавшую толпу.

Не успела собака добежать до нее, прыгнуть и вцепиться клыками, срывая лоскутья кожи и плоть с костей, снайпер на крыше вагона выпустил ей в шею одну-единственную пулю. Пуля проделала красную дырочку, точь-в-точь как амулет, который могла бы носить другая, менее скромная девочка. Иохевед прижала палец к горлу и подняла глаза к небу, не понимая, откуда этот странный подарок.

Один лишь Мендл обернулся на звук выстрела, остальные слишком хорошо помнили урок Содома.

Махмирцы дошли по рельсам до поворота, где и обнаружился поджидающий их пассажирский поезд. Наверно, второй поезд держали наготове возле каждого гетто, чтобы махмирцам не пришлось ехать вместе с мекилимцами. Вагоны были старые, разномастные, реликты прошлого века. Локомотив в отдалении казался слишком маленьким для такого состава. Но все же это куда лучше, думал Мендл, чем грузовые вагоны и хаос, оставшийся по другую сторону тоннеля. Мендл был уверен, что машинист ждет, когда тронется другой поезд, из следующего гетто, со своим грузом. Здесь всегда была такая глушь – ни туристов, ни торговцев, что к одноколейке не стали добавлять второй путь, и вдруг столько пассажиров, так богата оказалась эта страна евреями.

– Ну? – обратился ребе к Мендлу. – Ты у нас самый высокий. Погляди, что там.

Возле каждого вагона Мендл ставил ногу на металлическую ступеньку и подтягивался к окну, держась за скобу. Руки у него крупные, как и положено в их роду. У Гронама, говорят, ладонь была шириной с лопату. У Мендла же – правда, чуть поменьше – руки всегда были пухлые, неуклюжие, но в остальном ничего особенного. В гетто все стало по-другому. Они загрубели, стали пугающе сильными. В какой-то момент, когда он схватился за поручень, махмирцы даже не были до конца уверены, чего ждать: заглянет ли он в окно или завалит вагон им на головы.

Наклонившись вправо и вглядываясь в глубь вагона, Мендл рассказывал о своих открытиях.

– Полный, – говорил он. – Полный. – Потом: – И этот битком.

Сбившись в кучку, ребе и его ученики после таких известий переходили к следующему вагону.

С четвертой попытки им повезло: вагон оказался пустой, и Мендл, надавив, открыл дверь. Махмирцы поспешили войти, не сознавая еще, как им повезло, и не ведая о том, что сели в поезд не для евреев.

Будь это другой поезд, на том путешествиям махмирцев пришел бы конец, но это оказался цирковой поезд. Артисты ждали, когда освободится путь – им предстояло очень ответственное выступление. Люди тертые, они и в военное время разъезжали туда-сюда. Мало что могло их удивить – и этим они весьма гордились. И, разумеется, как узнал потом Мендл, до недавнего времени с ними ездил еще и румын с медведем. Из-за него – и из-за медведя – артисты, дремавшие в нескольких последних вагонах, увидев мелькнувшее в окне лицо Мендла, а за ним кучку одинаково одетых дурачков, улыбались. Еще один роковой урок для Мендла. Разница между снайперской пулей и жизнью оказалась где-то между девчоночьей мечтой и любовью к мишкам.