Натан Энгландер - Ради усмирения страстей [Литрес]

Валторнистка замурлыкала и пошла прочь, стараясь держать равновесие при сильной вагонной качке. Мендл углядел под столом открытый футляр от валторны. Пошарив, нашел в нем тряпку с цветочным узором, влажную от слюны. Поглядывая вокруг с невинным видом, сунул тряпицу в рукав.

– Это называется вольт с поворотом, – сказал Мендл, пытаясь передать номер, как он его понял. Сознавая, что многое было упущено уже во время импровизированного показа в дымном вагоне-ресторане, добрая половина информации забылась по возвращении к махмирцам и вдвое больше утрачено из-за его неуклюжих попыток изобразить трюк.

Шмуэл-Берл, сгорая от нетерпения, попытался его выполнить первым, но доказал лишь – и будет доказывать весь день до вечера, что совершенно не способен рассчитывать время, а тут без этого не обойтись. Как он ни настаивал – а ему очень хотелось поучаствовать, ему велели во время представления бегать по сцене туда-сюда на четвереньках – это он умеет. У вдовы Рейзл, а также у матери Шраги обнаружились проблемы с координацией, и, что неудивительно, у ребе тоже. Ради них Мендл снова сходил в вагон-ресторан – узнать, нет ли номеров попроще. Для Шраги, гибкого как тростинка и прирожденного артиста, он выспросил про более сложные комбинации, над которыми тот мог поработать.

Мендл медлил возвращаться в свой вагон – прикидывал, есть ли еще выход, ведь поезд идет быстро. Что, если спрыгнуть и скатиться по насыпи, как акробат, в низину? Что, если выбрать другой путь в этом кошмаре, придумать план такой же случайный и безнадежный, как тот, в котором он участвует сейчас? И как насчет колес и возможности попасть под них, ввергнувшись в новый ад, но этот по крайней мере своим постоянством гарантирует покой, – насколько проще смотреть в вечность без ожиданий? Вновь и вновь, подставляя лицо ветру, Мендл отказывался делать выбор и шел в следующий вагон. Он протискивался мимо людей, бормоча извинения и улыбаясь, на самом же деле чувства его были обострены, и он зорким орлиным глазом искал какой-нибудь лоскут или потерянную ленточку, что угодно, что Рейзл могла бы пришить.

Двое мужчин, всегда у того же окна с дорогущими сигарами, узнали Мендла и стали отпускать дружеские шуточки в его адрес. Особенно их забавляли добавления к его костюму. «Шоу тряпичной куклы», – сказал один. А другой, перекатывавший во рту сигару и пыхавший, как паровоз, вынул ее изо рта и произнес: «Сколько вас еще таких, украшающих себя всяким рваньем?»

Столько же, сколько вагонов, подумал Мендл, и поездов, и железнодорожных путей. Столько же, сколько согнаны и ждут на станциях или прямо сейчас направляются в другое место. Столько же, сколько капель в дожде, что льет по всему миру, и разве что в хелмских сточных канавах эти капли превращаются в потоки сметаны.

Каждый раз, когда Мендл возвращался к махмирцам, вагон выглядел относительно пустым. В лучшем случае он слышал треск штор или видел смущенную улыбку Рейзл – неповоротливая, она не успевала до его прихода укрыться в купе. Точь-в-точь так бывало, когда в центр города забредали чужаки. Все горожане исчезали, включая Кривую Билху, но та держала еще и постоялый двор. (Идею завести постоялый двор подали Мудрецы – потому что, приветствуются чужаки или нет, нехорошо, если будут говорить, что Хелм провинциальная дыра и в нем негде остановиться.) В конце концов, из любопытства или от страха, кто-нибудь из горожан, не в силах больше терпеть неизвестность, осмеливался выглянуть наружу. Цирк, рассчитывая на трехдневные гастроли – хлыст и кресло уже на арене, а тигры на перевернутых кадках, – трижды стоял наготове, пока наконец один из Мудрецов не отважился заглянуть в шатер.

– Открывайте, – сказал Мендл, – уже темнеет, а у нас впереди еще много дел.

Двери купе открылись, и Мендл велел всем оставаться на своих местах.

– Только Шрага, – сказал он, – и Файтл, и Захава. Мы постараемся разбить номер на части, и каждый из вас выучит свою роль.

– Нет, – сказал ребе. – Некогда. Вдруг мы приедем за час до того, как все выучат свою роль?

– Время есть, – ответил Мендл. – Поезд сейчас едва ползет. В передних вагонах сходят и идут вдоль состава, чтобы залезть в задние. У нас есть все завтрашнее утро, до полудня. Валторнистка сказала, мы едем на вечернее представление.

– Похоже, тебя пытаются одурачить, – сказал Файтл. – Похоже, они дознались.

– А они дознались? – спросила Захава.

– Что, если они дознались? – малыш Шрага, испуганный, выглянул из купе.

– Никто не дознался, – сказал Мендл. – Если бы они дознались, все было бы кончено – не сомневайтесь. А что до тренировки, есть большая мудрость в том, чтобы разбить ее по частям. Это позволит вам, ребе, отдохнуть, а Рейзл – пошить.

Мендл улыбнулся Рейзл – та пришивала бутылочную пробку на грудь Файтла. Файтл пожевал конец нитки, чтобы отогнать ангела смерти, потому что только мертвые дают зашивать одеяния на себе.

– Это называется хореография, ребе. Именно так такие вещи и делаются.

Договорившись, они стали работать над хореографией в коридоре, тянувшемся вдоль вагона. А те, кто смотрел, сидели в купе, открыв двери и пытаясь перенять приемы, глядя на мелькающую в проеме фигуру. Это было все равно что учиться танцевать по книжке с картинками, страница за страницей.

Пока одни работали над колесом и сальто, кувыркаясь по очереди то так, то эдак, Шрага, рисковый – к тому же из-за худобы ему легче было двигаться в тесном помещении – явно подавал большие надежды. Настолько, что ребе сказал:

– В другом мире, сынок, кто знает, что могло бы из тебя выйти.

Махмирцы работали до полного изнеможения. В ту ночь они ворочались во сне, а машинист впереди свистел в свисток, приветствуя поезда, что везли обреченных в другую сторону.

Шрага проснулся первым, за час до рассвета. Он разбудил остальных, тихонько тронув каждого за плечо. Открыв глаза, каждый какое-то время недоуменно и настороженно оглядывался.

Они сразу же приступили к тренировкам и делали все, что можно было сделать в темноте. Когда начало светать, ребе вмешался.

– Вставай, – сказал ребе вдове Рейзл. Она, растянувшись на полу, отдирала куски обивки из-под сидений, там, где мебельщики закрепляли углы. Из них она собиралась сделать аппликацию в виде месяца на груди Захавы.

– Пошли со мной, – сказал ребе.

Мендл – он поигрывал ложечкой, которую вдова пришила к его рукаву, и давал Шраге советы насчет длины прыжка, присоединился к остальным, столпившимся возле купе ребе.

– Нам нужна вера во всех смыслах, чтобы пережить это испытание. – Говоря это, ребе смотрел за окно.

Они разбились на две группы – мужчины и женщины отдельно – и принялись читать утренние молитвы. Не то чтобы они не сознавали, какой опасности себя подвергают, просто это был тот случай, когда опасность не принимается в расчет. Они взывали к небесам во весь голос. Когда же они закончили молиться, наступила пауза, минутное молчание. Словно они ждали ответа от Бога.