Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

В жизни хозяйки они, напротив, имели значение. На первый взгляд в её вроде бы возрасте любая блестящая поверхность вызывала стойкое неприятие (семья, например, могла пользоваться исключительно тусклым зеркалом задвинутого в темноту платяного шкафа). На самом деле, – как рассказывали домашние, получившие доступ в её комнаты вскоре после эпизода с сожжением бумаг, – всё объяснялось круглым зеркалом, которое было подвешено над самой кроватью в спальне.

Как правило, мы могли наблюдать хозяйку на берегу, который она посещала примерно однажды в неделю. Домашняя работница устраивала её зонт и шезлонг в самой густой тени, на высокой дюне поодаль от пляжа. В грандиозной шляпе и в тёмных очках, которые придавали её туалету изящество насекомого, хозяйка, как кумир, усаживалась над толпою голых тел у воды… Однако ни столь редкие прогулки, ни даже вечерние сеансы на просторном балконе над садом не имели такого существенного смысла, как тот выход , который, насколько можно судить, она совершала каждую ночь.

На этот раз, несмотря на протесты домашней работницы, она запиралась и самостоятельно одевалась и готовилась к постели. Раскрыв перед собою ещё одно, маленькое складное зеркальце, она бралась за белила, тушь и помаду; хозяйка была не настолько простой женщиной, чтобы рисоваться перед другими, и её былой темперамент теперь выражался на людях только в сиреневом цвете, который имела её высокая прическа… Наконец, на ночном столике оказывались только её папиросы (теперь это были самые тонкие горькие папиросы «Север», заложенные ватой во время вечерней воздушной ванны), склянка и стакан всё ещё тёплой воды. Хозяйка отсчитывала капли. Затем, выпив лекарство, она откидывалась на большие подушки, так что её раскрашенное в полумраке лицо оказывалось в круглом зеркале, подвешенном напротив. Теперь это могло продолжаться долго, по крайней мере, судя по свету в окне, который мы, дети, когда мы могли выбраться ночью в заросли на одно из наших секретных собраний , наблюдали, бывало, под утро. Этот огонёк в хвойной чаще (вид, который у меня почему-то связывается с книгой японских сказок про ведьм-оборотней) на самом деле означал, что хозяйка дома отправилась на такую прогулку, которая представляет собой самое, возможно, фантастическое путешествие в жизни.

Речь идет об издании «Метаморфоз» Апулея с компьютерными фотографическими иллюстрациями, подготовленном в проекте Passiones Luci (Passiones Luci: Каталог выставки. Санкт-Петербург, 1995).

На английском языке «странный», «причудливый», «эксцентричный»; обозначает ещё специфическое направление в эротике.

Почему речь пошла о Девятом искусстве ? Тьерри Грёнстин, главный редактор одноимённого французского ежегодника, пишет, что это выражение впервые употребил в 1964 году в своей статье Клод Бейли, который имел в виду, что восьмое искусство представляют собою радио и ТВ; впрочем, среди авторов, которые выступали по поводу столетия выпуска первого комикса Аутколта, я встречал и такое мнение, что это место принадлежит анимации: остаётся фактом, что термин Девятое искусство пришёл в критику, посвящённую комиксу, из лексикона синефилов, которые давно уже называют Седьмым искусством кинематограф. Канудо основал «Клуб друзей 7-го искусства» в 1920 году; три года спустя он опубликовал «Манифест семи искусств», где предложил следующий порядок их перечисления: Живопись и Скульптура происходят от Архитектуры, Поэзия и Танец – от Музыки (этот манифест был переиздан к столетию кинематографа). «Сегодня, – подытожил Канудо, – этот обращающийся круг эстетики торжественно увенчался таким всеобъемлющим слиянием искусств, которое называется – Кинематограф». Однако в 1971 году знаменитый теоретик паралитературы, Франсис Лакассен, который создал курс по эстетике и истории комикса в Сорбонне, выступил с другим манифестом – книгой «За девятое искусство – комикс» (к этому времени, с 1964 по 1967 год, Моррис и Ванкеер выпустили около пятидесяти выпусков «Хроники девятого искусства», посвящённой американской и европейской классике). Так или иначе, широкому распространению этого слова мы сегодня обязаны именно авторитету Лакассена, который почему-то считал Девятое искусство абсолютно установившимся термином, не оставив на этот счёт никаких критических построений. И так пошло.

Хотелось бы ещё добавить, что я нисколько не обольщаюсь местом и традициями действительно свободных художеств в той русской жизни, которую мне суждено таскать у себя за спиной, куда бы я ни попал. Я необыкновенно дорожу и, чего там – горжусь той профессий рассказчика , которую можно не связывать с разными, так сказать, официальными видами «творческой деятельности», чьи отношения с властью (я имею в виду не только власть советского государства, а вообще любую систему порочных отношений между людьми) сделали их характер и их место в человеческом общежитии очень сомнительными – во всяком случае, на мой взгляд. Я начал работу над «Путешествием нигилиста», не имея никакого представления о том, как это должно выглядеть. Потом стали появляться разрозненные записи, напоминающие собою домашний или путевой журнал, самодельные карты, разные там нехитрые поделки, которые легко спрятать, и возникающие отсюда в воздухе какие-то рoманы, имеющие привилегию быть прежде всего устными. Нечто среднее между походным архивом и карманной выставкой в духе Петрелли. Я решил, что оригинальный аромат (а значит и смысл) моей работы можно сохранить, если оставить всё это почти так, как есть, и сложить в коробку. Вероятно, следует изготовить некоторое количество таких коробок, чтобы это было вроде книги. Я при этом думал о традиции, которая установилась в искусстве последних лет тридцати и восходит, пожалуй, к «Зелёной коробке» Дюшана; на меня всегда оказывали замечательное впечатление такие коробки с материалами отдельных или коллективных работ, иногда даже целые антологии и групповые ретроспективы, например – разные издания Флюксуса или папки Кристиана Болтанского; по ним, более того, можно составить впечатление по сути дела самих работ, о чём нормальные издания оставляют, как правило, только догадываться. (Я даже убеждён, что непреодолимое желание печататься, как все , помешало русской «неофициальной культуре» шестидесятых – восьмидесятых годов, – а точнее сказать, тому её передовому отряду, который Владимир Эрль называет неофициальным неофициальным искусством , – перейти в следующее десятилетие в качестве реальности, а не сомнительного мифа; хотя тут тоже бывали исключения.) Но с другой стороны. Когда я принялся раскладывать свои самодельные карты, когда я стал проводить целые дни, выдумывая про себя с их помощью разного рода рoманы , и когда я ломал голову, как мне лучше вырезать окошко для съёмок (не говоря уже о снисходительных взглядах моих знакомых, которым мне приходилось рассказывать об этих занятиях), – я всё время сравнивал этот труд с очень похожими на него видами лагерного или солдатского фольклора, а может быть, и с трудовой терапией , которую я проходил, когда оказывался пациентом той или другой психиатрической больницы. Вероятно, если сравнивать любимое мною искусство с работой, скажем, лагерного романиста , развлекающего блатарей рассказами, или художника , занимающегося рисованием карт и татуировок, то это ведёт к интересным философским выводам и говорит о жизни как раз то, что следует сказать. Во всяком случае, это сравнение стало принципиально важным, можно сказать, моральным стержнем моей работы. Это и гордость за собственную профессию, которая может и обязана оставаться свободной даже в такой стране, откуда мне пришлось произойти, и возможность всякий раз вспоминать про себя и напоминать другим о тех людях, иногда не оставивших после себя ничего, – ни веских имён, ни «произведений», – чьё одиночество ужасает, а чистота жизни оставляет завидовать.