Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

Поэтому если бы «библиотека поэта» существовала на самом деле, она бы не уступила в разнообразии любой другой. Конечно же, речь не просто о книгах, которые увлекают поэтов и переписываются ими так или иначе (в эту категорию может попасть всё что угодно). Это книги, в которых личная история автора поверяет его «внутренний бег» и намечает тему конфликта, определившегося в этой жизни на грани всеобъемлющего духовного поиска и его обстоятельств. Вне зависимости от темы книги и создавшей её формы поэзия всегда оказывается её содержанием , и в опыте, который излагают «своеручные записки», находишь подтверждение и критерии для тех многочисленных «опытов в стихах и в прозе», которые поневоле опираются только на живость иллюзии, внушаемой ими читателям. (И всё же, по правде говоря, такая тема всегда будет подразумевать некий наркотик в прямом или переносном смысле этого слова: наркотики, заметил сюрреалист Жак Риго, не требуют подтверждения.)

Значение вышедшей в 1822 году «Исповеди англичанина, употребляющего опиум» Томаса Де Квинси выглядело бы сегодня чисто историческим, если бы вся история современной поэзии не была отмечена противоречием, заставившим стоявшего у её истоков Бодлера пересказывать «Исповедь…» на страницах «Искусственных раёв». Это неизбежные муки самораспада на пути к личной гармонии – и даже вроде бы устаревшая, кажущаяся сегодня витиеватой обстоятельность «Исповеди…» только подчёркивает точность вывода, что в стремлении охватить и выразить динамическую двойственность жизни, очертить «нечто иное» поэзия уже не просто синоним высокого слога или красивого жеста.

Право писателя на публичную исповедь было подтверждено общим развитием критической мысли Нового времени, начиная со спора «древних и новых», и в романтическую эпоху превратилось едва ли не в его обязанность 60. К этому времени обострённо личный характер переживания стал критерием его подлинности в глазах аудитории, а форма исповеди превратилась в наиболее убедительный литературный приём. Публиковавшиеся «признания» были обязаны литературным вкусам и сами, в свою очередь, питали беллетристику 61. Именно в личности начали усматривать главное проявление творчества, и денди Броммель, убийца Занд или консул Бонапарт как бы присоединились к сонму поэтов.

Однако в ряду других знаменитых документов своего времени – а это прежде всего «Личные воспоминания…» Джеймса Хогга (1824) и «Воспоминания» Пьера-Франсуа Ласенера (1836) 62 – «Исповедь англичанина, употребляющего опиум» выделялась уже тем, что её название затрагивало ещё одно увлечение эпохи: область инакого – воображаемого или сверхъестественного, – которая начала сознаваться уже не как аллегория или сказка, а как неотъемлемая часть повседневной действительности, проникающая в сновидения и галлюцинации 63.

При этом «Исповедь…» касалась отнюдь не запретной, а достаточно расхожей для своего времени темы: злоупотребление опием (чаще всего по неосторожности в виде лауданума) было настолько характерно, что попало в водевиль, а очерки Готье о понятном увлечении богемы гашишем широко печатались в прессе и попали на страницы учёного труда 64. Всё это, разумеется, не избавило Де Квинси от необходимости заявить целью книги общественное здоровье, но порок англичанина, употреблявшего опиум, не был преступлением, а воздействие его «Исповеди…» на умы было подготовлено популярностью волнующих картин, удостоверенных в обиходе и растиражированных «голубыми книжками» дешёвых романов.

Выступая со строго автобиографической «Исповедью…», Де Квинси всё же принадлежал к той английской литературе, широкий читатель которой привык ожидать ужасающего и невероятного 65. Для этого читателя книга с интригующим названием означала прежде всего роман определённого сорта, и неудивительно, что на русском языке «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» вышла в 1834 году под именем персонифицировавшего всё готическое Чарльза Мэтьюрина.

За год до этого «Мельмот-Скиталец», или, как выразился Пушкин, «гениальное произведение Матюрина», произвёл сенсацию в России и гарантировал немедленный успех «Исповеди…», которая в интерпретации переводчика теряла свой характер и превращалась в очередное произведение известного беллетриста. Вряд ли злоключения молодого Де Квинси можно было принять за исповедь преп. Мэтьюрина, от имени которого в книге возникли скелеты, инквизиция, дуэль, то, что под влиянием готической и «неистовой» литературы характеризовало многочисленных русских авторов «Библиотеки для чтения». Вероятно, к этим авторам принадлежал и неизвестный переводчик книги. Привнесённые им эпизоды нарушали смысл оригинала, однако натянутости и мишура не противоречили вкусу эпохи, приравнивавшей Кукольника к Гёте. Даже с подобными дополнениями «Исповедь…» не должна была особенно заинтересовать свою основную русскую аудиторию. Воображение салона могли взволновать лишь немногие её страницы, включая и испорченные переводчиком. Однако интересно, что именно эти «вкрапления» подействовали на одну из сюжетных линий «Невского проспекта» Гоголя, написанного в том же 1834 году и вошедшего в книгу, которая сигнализировала новые тенденции в русской литературе и заставила Белинского провозгласить её автора «главою поэтов».

Дерзость этого выпада легко оценить и сейчас, потому что он призывал обострить содержательность поэзии и ставил над ней прозаика. Русские сторонники «чистого искусства» никогда, в противоположность своим французским коллегам, не приняли бы саму постановку вопроса, однако в поэтике Белинского вопросы формы отступали на задний план, к тому же именно «арабески прозы» оказались способны передать тот пафос современности, который не произвёл бы впечатления в строгих размерах стиха. Назвать поэтом Гоголя можно было уже постольку, поскольку его «Арабески» и по форме, и по содержанию шли вразрез с русскими литературными представлениями того времени. (В этом смысле был прав отозвавшийся на книгу Сенковский: «Быть может, это арабески, но это не литература».) Вычерчивая не воображаемую сцену, а «живую жизнь», прозаическая вязь перепутывала статьи, очерки и рассказы, открывала поэзию и в эстетических рассуждениях, и в бреде сумасшедшего. Как раз в связи с «бредом» в книге и возникают мотивы, напоминающие или указывающие на прочитанную Гоголем «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум».

Для Гоголя опиум не был героем его романа, но всё же – дополнительным штрихом, подчёркивающим тот контраст мечты и действительности, из которого сливаются «Арабески». Неизвестно откуда взявшийся в русском переводе «Исповеди…» офицер превращается в поручика Пирогова, пародирующего любовную историю художника, а встреча с падшей подругой на балу (!) и счастливый исход, выдаваемые за эпизод биографии Де Квинси, преломляются в сновидениях и наркотическом бреду Пискарёва. Эта скрытая ссылка, как и юмористически описанный визит к персу за опиумом, вплетается в «прозу», а не в «поэзию» повести: она мучительно снижает пафос разворачивающейся трагедии, усмехаясь над пылким воображением современника. (Оказавшегося ближе, чем предполагал Гоголь: мы тоже можем вообразить его бледным художником с Невского проспекта, измученным жизнью, терзаемым нелепыми фантазиями и подёнщиной.) За иронией, заставившей Гоголя обратиться к самому нелепому эпизоду русского перевода Де Квинси, угадываются переживание, сострадание и поэтому, может быть, внимание, с которым была прочитана «Исповедь…». И всё же эта книга не была для Гоголя тем опытом, которым был опиум для вскоре создавшего другие «Гротески и Арабески» По. (Точно так же как ни в «Невском проспекте», ни в «Портрете» ему не удаётся достичь поэтического единства композиции и гипнотизирующей атмосферы «Лигейи» или «Элеоноры».) Для того чтобы ощутить и передать поэзию «Исповеди…», её следовало лишить той иллюзорной литературности, от которой избавился Бодлер, пересказывая и комментируя книгу Де Квинси вскоре после его смерти в 1859 году.