Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

Всё, что мы обычно называем поэтическими произведениями, – рукописными и печатными, иногда ласкающими слух или зрение, – представляет собой, вообще говоря, прах, выжженный работой поэтической машины. В отличие от этого «искусства слова», обыгрывающего своеобразие того или иного языка или наречия, поэтическая машина строится на преодолении условности идиома за счёт криптографического свойства письма (или того, что срабатывает как письмо). Таким образом, рассматривая любую запись в её графическом, или кинематическом, смысле, включая скелетные формы знаков, их пространственные взаимоотношения и возможность самовоспроизведения в них машин, мы убеждаемся в справедливости слов одного из создателей этих машин, Уильяма Сюарда Берроуза: …Короче, мы создали бесконечное разнообразие на информационном уровне, которого хватит, чтобы навсегда занять так называемых учёных изучением « щедрот природы ». Сегодня поэзия представляет собой идеальную, т. е. безусловную форму жизни, воспринимаемую нами с помощью поэтических машин, и занимает в нашей культуре место искусства языка в наиболее широком смысле этого выражения. Фактически, это не имеет ничего общего с привычной «поэзией» самовыражения и стихотворения; обращаясь к «языку вещей», мы подразумеваем здесь то, что в начале века один из классиков русской патафизики Ильязд назвал трансментальной или заумной (чаще её называют абстрактной) поэзией. Вряд ли такая поэзия, не предполагающая существование в обществе отдельного клана «поэтов» и предоставляющая это когда-то бывшее почётным звание любому, вне зависимости от желания, сможет в ближайшее время найти всеобщее признание. Что же касается автора этих строк, то я повторюсь, что считаю престиж поэтов социально значимой и гуманной привычкой, которая позволит им популярно и с большим успехом показывать самой широкой аудитории облагораживающее воздействие поэтической машины.

Всякая коллекция моделей одежды интересует нас как своеобразное воспитание чувств. Моды, насколько мне известно, выражают разнообразие экстазов и сновидений, приручающих нас к окружающему миру, и помогают нам справиться с неудобствами собственного физического недоразвития. Некоторые любители высокого кроя близоруко называют безвкусицей передовые тенденции моды последних лет, по сути коренящиеся в обряде первобытных людей, в памяти которых ещё жила экологическая катастрофа и последовавшее за ней вырождение, красочно сказавшееся в известной легенде о первородном грехе. Это знание, или, точнее сказать, подсознание живо по сей день, хотя и не в умах идеалистически настроенных ретроградов от биологии и моды. Однако прогресс неминуем, и со временем специалисты начали различать в привычных рюшах, шитых цветениях, вуалях, пуговицах, вырезах и т. п. низшие формы жизни, наподобие слоевища гриба или мха, паразитирующие на психической ущербности особы, но не способные восполнить нарастающую в наш век высоких технологий интоксикацию её личности.

Новый этап открыло нам сюрреалистическое искусство, – в лице, например, Макса Эрнста, Ман Рея и Марселя Жана, – которое включило моду в общий спектр человеческих наук и, обогатив её важными астрологическими, палеонтологическими, палеопатологическими и патафизическими знаниями, позволило вживить в её т. н. дикую ткань привой разных достаточно сложных организмов. Целая плеяда стилистов, начиная с Эльзы Скьяпарелли, научила нас убирать себя деревьями, булыжниками, оперением, лангустами, отслужившими в быту вещами, человеческими органами и целыми участками земной поверхности. Эти совершенные платья-машины, сменившие примитивные наросты древних, пока вносят в наши жизни мудрую ноту развлечения, утраченного со времён женщины-омара , мисс Юлии Пастраны и сиамских сестёр Блажек.

Вспомним детей, в своей чистоте радующихся весёлому дождю каламбуров анатомического театра, или скорее цирка, радуге его клоунов, зверюшек и колесящих по кругу акробатов, скрытой в чёрном котелке фокусника. С помощью платья-машины мы делаем первые, пока ещё робкие и мысленные, шаги на пути эволюции, к истинному, т. е. физическому, познанию мира. В будущем эта машина, конечно, станет не только образом, но и формой нашего существования, стирающей разрыв человека и природы. Наши более привычные одежды и косметика всё ещё безотчётно следуют инстинктам брачных и социальных нужд животного мира, определяющим и наше собственное поведение. Однако если все эти манто, гетры, регланы и кепи созданы нашей борьбой за животную жизнь, то порождённые орнаментацией высокой моды платья-машины отражают аналогическую жизнь чистого разума, по сути принадлежащую отправному, т. е. неодушевлённому, миру натуры. Они возвращают человеческие организмы к подавленному в них изначальному вегетативному инстинкту сообщающейся материи, который, собственно говоря, определяет психическую жизнь и её творческие акты. Таким образом, платья-машины вырабатывают пока ещё только психологическую гармонию тела и сознания, лежащую в основе того эволюционного скачка, который, словами классика, воплотит тысячелетнюю ностальгию человечества по золотому веку.

Итак, моды уже сегодня дают нам ощутить счастье будущих бессмертных андрогинов. Но всё же этот свет непредсказуем, и безмозглая коммерциализация нашего общества, его общий дух, сводящий любые новации к ущербности кривоколенного стиля начала века, грозят деградацией платьев-машин в отравляющие человека платья-помойки. Можно быть уверенным, что эволюция к золотому веку не входит в перспективы никакого общества. Если машины созданы для упорядочения и очистки от лишнего, помойки представляют собой установки для беспорядочного сброса любых чувственных отходов воображения. Даже несмотря на это, платья-помойки могут быть весьма эффектны и по-своему поучительны. Например, банановая кожура в волосах, красочные потёки сока и слизи, приставшие к ним бумажки, огрызки и косточки очень зрелищны и, кроме того, учат той бережной любви, которая только и делает непреходящими ценности культуры. Когда же это передаётся в шитье и кружевах, нежными переходами узоров и цвета, взволнованный зритель будет пленён великолепием открывшейся ему иллюзии лишая или микоза, орнамента, возбуждающего неизгладимые провалы его памяти.

Искусство силуэта сегодня не то: редко на солнечной стороне главных проспектов или в тени популярных садов и парков встретишь артиста, готового, отметив абрис вчерне, вырезать его из бумаги маникюрными ножницами; мы отвыкли от театра теней, сумрачной комнаты, где зыбкое пламя свечи или масляный свет лампы занимаются за экраном, разыгрывая на его сцене меняющиеся очертания разных фигур (и мало кто умеет скоротать пустые беседы за чаем ловкостью рук, отпуская фразы, показывать на стене всяческих тварей). Когда ночью в кабинете теплится слабый светляк, невозможно читать или думать, игры теней разворачиваются в иные сцены, тускло освещённые, как сновидения, и по сути происходящие в некоей полудрёме, сменившей кропотливое забытьё и чересчур быстро истекшие краски дня или сна. В общем, сцены этой дремоты вполне обычные, даже безошибочные и как бы испытанные, домашние, они дают тебе поступать в жизни с уверенностью, не увлекаясь повседневными иллюзиями или угрызениями.