Владимир Шапко - Синдром веселья Плуготаренко

Плуготаренко никогда не имел своих денег. Ни карманных, никаких. Пособие и всё то, что получал от картонажки – сразу отдавал матери. Необходимое для них двоих – одежду, продукты – всегда покупала мать сама. Он только доставлял домой. От гастронома там или от универмага. С коляской был вроде китайского кули. Когда нужны были деньги на фотоплёнку и химикаты – брал у матери. И то, если покупал в центральном универсаме, где был пандус. Фотобумагу большого портретного формата, которая была только в «Фототоварах» на Белинского, где пандуса не было – по его заказу покупала всегда мать. Словом, нужды в деньгах Плуг не испытывал. Он жил при полном коммунизме. Но подарок для женщины (любимой) – не фотобумага. И как теперь быть? Мать, наверняка, его не поймёт. А слушать её зудню…

Начал звонить прежде всего Прокову. Сняла трубку Валентина и сказала, что Николай уже ушёл. Полчаса назад. Наверное, уже на работе. Что передать, Юра? Ничего, Валя. Спасибо, я сам. Стал искать где-то записанный номер телефона Общества. Нашел. Быстро защёлкал кнопками. Слушал занудные длинные гудки. Оборвалось, наконец, всё в одушевлённую потрескивающую тишину. И голос Прокова взвесился. Почему-то очень важный:

– Да, я вас слушаю. (Прямо-таки большой начальник снял трубку телефона.)

Плуг поздоровался, сказал, что срочно нужны деньги. Сможешь дать взаймы, Коля? На картонажке получу 17-го и сразу отдам?

– Конечно, Юра. Какой разговор! Сколько тебе нужно?

Плуг сказал – тысячу. Тут же поправился – две. Нет, не две даже, – четыре. Сможешь, Коля?

Проков растерялся от такого сумбурного напора – прямо катастрофа у друга, пожар. Сказал, что столько с собою нет. Но есть дома. Приезжай вечером.

– А днём – нельзя, Коля? В обед? Мне срочно нужно!

– Проигрался в карты, что ли? – позволил пошутить себе Проков. Но друг в трубке сразу замолчал.

– Ну хорошо, хорошо, Юра! Не обижайся только. Полпервого я буду дома. Жду тебя.

В обед всё семейство Проковых, включая собаку, встречало инвалида в своём большом дворе. Женька и Пальма бежали по бокам коляски, как бегут пажи при короле. Возле крыльца стояли-улыбались Николай и Валентина.

Проков хотел вынуть друга из коляски и занести в дом, но тот остановил его: в другой раз, Коля. Ну что ж, в другой так в другой. Проков пошёл за деньгами.

Валя вышла во двор в одном платье, голоногой, уже мёрзла, но не уходила. В бегущих низких облачках выискивала нейтральные вопросы: что нового дома? как здоровье Веры Николаевны? Хотя страшно подмывало спросить, для чего понадобились инвалиду деньги. Так срочно. И такая сумма – целых четыре тысячи рублей! Остальных во дворе это не интересовало: Женька тщательно изучал все механизмы коляски, Пальма вскинула лапы на колени инвалида и восторженно смотрела прямо ему в глаза. Как старому другу. Который долго к ней не приезжал.

Плуготаренко гладил собаку, рассеянно отвечал на вопросы Вали.

Потом засовывал четыре сложенные тысячерублёвки во внутренний карман осенней куртки. Видел, что от него ждут объяснений и Проков, и Валя, но из суеверия какого-то ничего не говорил. Поблагодарил только супругов и опять в сопровождении небольшой кавалькады, состоящей из мальчишки и собаки, покатил к калитке.

– Невесте его, наверно, срочно деньги понадобились, Наталье, – сделала предположение супруга. – Вот и забегал.

– Вряд ли. Непохоже. Тут что-то другое, – не согласился супруг…

В универсаме на первом этаже Плуготаренко двигался вдоль стеклянных, ярко высвеченных параллелограммов, где смиренно ждал покупателей разложенный на стеллажах товар. Где отрешённые от всего стояли или сидели очень хорошо одетые продавщицы. Наконец свернул в крайний параллелограмм. С вывеской – «КОСМЕТИКА. ПАРФЮМЕРИЯ».

Владелица стеклянного ящика, похожая в перманенте на белую слониху, снимала колпачки с флаконов и поматывала возле своего «хобота» стеклянной палочкой. С лицом закоренелой наркоманки сама сначала принимала «дозу». И лишь затем давала раскумариться инвалиду. Плуготаренко нюхал, пошевеливал носом. (Так, нюхая, шевелит носом мышь.) Нет, не то. Слониха высвобождала новую стеклянную палочку и поматывала у своего носа, опять закатывая глаза. Другие флаконы лежали в раскрытых коробках на красивом атласе, чем-то напоминая миниатюрных, хорошо прибранных покойников.

– А вот оцените этот аромат, молодой человек.

– Минуту! – вдруг осенило Плуга. – Так это разве духи?

– Нет. Это – «парфюм». Настоящие духи, мне кажется, будут для вас дороговаты, молодой человек. – На инвалида пусто смотрели глаза цвета белены.

– Ну уж нет, давайте как положено – духи.

Процедура тестирования у белой слонихи началась по новой. Только теперь флакончики были маленькими, а стеклянные палочки из них – совсем крошечными. И, пошаманив в воздухе, она подносила их к носу инвалида сама. Чтобы, не дай бог, тот палочку не выронил или сломал.

– Вот эти подойдут, – сильно скосив нос, как кокаинист, сказал, наконец, покупатель. – Сколько они стоят?

– Отличный выбор! – будто не услышав вопроса о цене, громко объявляла белая слониха. Как публике на аукционе. – Французские духи «Кландестин Ги Ларош»!

Дескать – кто больше?!

Деньги за «Кландестин Ги Ларош» Плуготаренко отдал почти все. Три рубля только назад вернули. В смысле, сдачи. Чёрт, могло ведь вообще денег не хватить. Попросил упаковать красиво. Подарок. Для женщины. (Любимой.) Слониха постаралась – крохотный покойничек на дне красивой коробки, казалось, даже улыбался. Спасибо вам! Ещё раз прочитал название на коробке как бы по-французски: «Clandestine Guy Laroche». Звучит, чёрт побери!

Когда гнал домой, вдруг вспомнил другие духи. Духи под названием «Красная Москва». Запах которых запомнил с юности.

«Красной Москвой» душилась Томка Бабина. Школьная одноклассница. С которой он, Юрка Плуг, несколько раз целовался. И в девятом, и в десятом. Даже на выпускном. В тёмном классе. Закрывшись на стул. Нос до сих пор помнил эти духи, а блудливые пальцы – гладкие, мнущиеся как целлофан, ягодицы девушки. Господи, сколько лет прошло! Где теперь Томка! А духов этих и вовсе, наверное, сейчас нет. Просто не выпускают. Слониха, во всяком случае, палочку с ними к носу не поднесла. Узнал бы мгновенно.

Дома к подарочным духам решил добавить ещё и хороший альбом репродукций живописи. Альбомов таких в книжном шкафу стояло несколько. Как въедливый цензор долго выбирал подходящий, медленно перелистывая гладкие страницы. Старых европейских мастеров, на картинах которых постоянно были разложены розовые облака обнажённых женщин – решительно возвращал в шкаф: с таким альбомом его, Плуготаренку, могут не так понять.

Рассматривал и русскую живопись. Передвижники? Очень уж мрачно как-то у них всё. Тоскливо, безнадёжно. Более поздний период? Пожалуй, Кустодиев. Купчихи у него тоже розовые и крупные. Но спокойные, домашние. И все красиво, пышно одеты. Своей спокойной статной красотой напоминают Наталью. Часто пьют чай, держа блюдце на пальчиках. Или просто сидят и смотрят на тебя. Одна, правда, тоже там обнажённая. Но какая-то своя, домашняя, русская. И она, надо думать, Наталью не смутит.