Александр Ступин - Чёртовы свечи

Я стал составлять список тех существ или явлений, которые в разное время показывались людям. Список был не таким длинным, как думал первоначально. Я не стал включать в него древних представителей нечистой силы: леших, водяных, кикимвр, кикимор, шишиг, шишимор, вовкулаков, варкулаков, «проклятых детей»… В XIX веке их описали в своих книгах филологи-фольклористы, прочесав Россию вдоль и поперёк. Но на что обратил внимание, в списке не оказалось ни одного существа, которое бы сторонилось человека, пряталось от него. Такие пока не встречались. Те же, кто был в списке, не сторонились человека, а воевали с ним, охотились на него. Почему? Может, защищали свои места обитания? А зачем им определённое место? Связано ли это с некой «дверью», выходом? Кто скажет? Приборов таких нет, физики мне не помогут. Университетские ещё и обсмеют. А кто тогда? Как появляется, например, «Кучумова колесница»?

Из записок археологов

Было это так. Время, помню, после обеда. Я рыбачил с удочками, так, чуть поодаль от лагеря за мыском. После обеда понятно что делают — отдыхают. Вставали археологи рано — часов в пять, чтоб под солнцем не копать… Солнце-то когда печёт, не очень покопаешь. Ребят разморило, кто, опять же, стирается, кто купается. Стою я. Удочки расставил. Так, больше для удовольствия, чем из желания поймать рыбу. Вдруг лёгкий ветерок подул.

Я на небо взглянул, а со стороны Омска небо потемнело, и тучи несутся. Всё ближе, ближе. Вначале не различить было. Но вскоре я увидел, что как бы колесо по небу катится, всё сметает. Огромное колесо! Птицы в лесу попрятались, а стайку ворон закрутило-закрутило, и пропали. Нет их. И колесо это прямо на нас катит. Не тучи клубились, нет. Огромной высоты колесо. Белое-пребелое. Казалось, все мы попадём туда, затянет нас, и будем мы вращаться в гигантском ободе из ветров.

Я от ужаса онемел. Сказать хочу, а не могу. Хотел кричать: «Спасайся, спасайся!» Не могу, окаменел будто. Ветер поднялся. Буря. И ужас. Пересказать не могу. Охватил меня такой страх, от кончиков ушей, от макушки до пят. Как ток электрический прошиб. Так и простоял я. Казалось, час. А мгновенье было на самом деле.

Очухался. Ноги ватные, кое-как завернул за мысок и к лагерю. Палатки частью лежат. Ребята их ставят, вещи собирают. Кричат: «Михаил, тут такое было, буря налетела, всё смело. Мы спали». Вот оно, думаю, что. Хорошо, что спали. А то ведь, не приведи Господи, что случиться могло.

«Кучумова колесница» покатила куда-то. Раз в год обязательно несётся по небу и сметает всё на своем пути. Ведь на небе ни облачка, небо сине-синее. Откуда налетела, куда исчезла? Не понятно. Беды от неё большой нет, но страху нагоняет.

Наступил день, когда все материалы были разобраны. Повторяющиеся убраны, откровенно сказочные вроде: «Наша соседка по ночам на метле летает» брошены в коробку для макулатуры. И остановка. Была некоторая надежда на этнографов, но они только посмеялись над моими вопросами. Время служителей науки за совесть закончилось. Теперь всё гранты, а гранты платят за изучение, например, национальных вопросов. Фольклор нынче не в фаворе. Чем ближе к политике, тем шире денежные ручейки. Не стал я разжигать у них костёр зависти и смолчал о заказе. Не грант, конечно, но на безрыбье… Придётся ехать самому на местность в район. Не зима, тепло, туда-обратно, возьму байдарку, палатку, за неделю управлюсь. Ну в самом деле, чего опасаться-то: похожу, поговорю с бабушками, охотниками. Там в судьях наш выпускник, может, подскажет… Нет, этот не подскажет.

Решено — еду. А собственно, для чего я еду? Для чего? Для того чтобы посетить те места, где происходили интересующие меня события? Чтобы «погрузиться в атмосферу исторического события»? Нет, это могут предложить только пишущие исторические романы. Даже если я надену настоящий исторический костюм, сяду, скажем, на коня, от этого я не стану рыцарем, воином, человеком другого времени… Я останусь тем, кто я есть. А если попытаться загрузить своё воображение длительными «трансами», то можно приблизиться не к открытию в науке, а к койке в психбольнице. Итак, максимум, что я могу и должен сделать: найти или не найти факты присутствия неких явлений, «мало изученных», так их назову. (Я же не уфолог и не теолог; это они всё знают: кто над нами, и как у них там всё устроено.)

Когда-то мой знакомый археолог познакомил меня со своим товарищем, который служил лесничим в тамошнем лесу. Знакомство у нас было шапочное, но я думаю, что он сможет меня вспомнить. От него мне нужна будет не прямая информация, а косвенная. Если он что-нибудь слышал о «лесных жителях», то либо расскажет мне, либо попытается скрыть. В любом случае я получу информацию. Преувеличиваю — попытаюсь.

Есть у меня одна надежда. Дело в том, что курса исторической психологии у нас не было. Жаль. Но приехал к нам работать выпускник философского факультета из Питера (Ленинграда тогда ещё). Так вот на своих лекциях, по нашей просьбе, он несколько часов рассказывал кое-что из лекции Пола Экмана, американского психолога, занимающегося проблемами лжи. («Ложь» в истории — это благодатная тема!) А Экман начал курс лекций для русских студентов с анализа исторической встречи Гитлера и Чемберлена в 1938 году, когда на кону была судьба Чехословакии. Мы слушали лекцию нашего молодого преподавателя, раскрыв рот. Сколько я потом перечитал всего по «лжи», по психологии допроса… Надеюсь, что это пригодится и сегодня. Ложь-правда… Мне всё сегодня важно. Но почему я решил, что Владимир Петрович, так звали лесника, мне будет врать или недоговаривать? Предчувствие. Я действительно опасность чувствую, как говорят, «спинным мозгом». Редко ошибался. Вот такой дар у меня… Посмотрим.

Яна месте, в Муромцево. Двести шестнадцать километров по разбитой дороге, а в окне автобуса только степь да степь с берёзовыми околками. Вышел из автобуса. За плечами у меня видавший виды рюкзак, а на такого же возраста двухколёсной старой тележке привязанная складная байдарка тех же времён: в одном мешке её каркас, в другом — мембрана.

Мой вид у местных жителей любопытства не вызывал, к таким, как я, здесь давно привыкли. В деревню Окунёво и не такие заезжают: то индуисты, то брахманисты. Помню, в начале 1990-х годов к нам на кафедру этнографии заявились две дамы в странных нарядах, похожих на те, что мы видели в индийских фильмах. Это были Расма Розитис, ученица индийского бабаджиста Шри Мунираджи, и её переводчица. Заявились они в университет, там их направили к нам. Россия тогда уже была нараспашку, и мы, молодые аспиранты, своим поведением — смесью спокойствия на грани равнодушия, мне кажется, — слегка обескуражили нежданных гостей. Они зашли, ожидая увидеть удивление, восторг, а столкнулись с деловитой занятостью и полуравнодушием, будто такие встречи у нас проходили на день по десять раз. И тем не менее мы проговорили с ними около часа. Тогда выяснилось, что по рождению Расма — латышка, но в Латвии почти не жила. Её родители в 1944 году бежали от войны из Латвии в Западную Германию. Там она получила образование и заинтересовалась теологией, выбрав необычное направление — бабаджизм.