Александр Ступин - Чёртовы свечи

Я вышел на берег: слева редкий ивняк, справа берег чистый: песок и травка. Не спрячешься, всё как на ладони. Значит, не судьба встретиться мне с матушкой Верой. А жаль, ох как жаль. Интересный она человек, и о лесе, о крае нашем кое-что знает, что другим не ведано. А дети её звали не «мамой», а «матушкой». Так и пошло, во всем селе звали её «матушка Вера Алексеевна» или короче — «матушка Вера», как монахиню.

Я снял рюкзак, поставил перед собой мешки с лодкой, получился стол. Пообедаю и на воду. Не успел. Она шла вдоль реки, и не как восьмидесятилетняя старуха в старом изношенном платье, в платке, а приятно, чисто одетая, в соломенной шляпе. Я её сразу узнал. Ровная спина, быстрая, лёгкая, но осторожная походка. Так в лесу бывалые ходят. Это как походка у моряков: широко расставляемые ноги при движении, на всю жизнь сохраняется. Она ведь по тайге-лесам лет сорок прошагала.

— Вера Алексеевна! — крикнул я ей. — Не помните меня? Мы с вами в селе Кип познакомились. Я туда приезжал к студентам, они дома строили. Мы с вашим сыном Владимиром Петровичем знакомы, я заходил к нему, да не застал. А его жена сказала, что вы у них живёте.

Она подошла, оглядела меня пристально, потом произнесла, как приговор вынесла:

— А припоминаю я вас. Вы, молодой человек, опять студентов приехали навещать или на отдыхе?

— Не то и не другое. По работе. Я ведь историк, и у меня тема новая, — и я повторил ей то же, слово в слово, что говорил её снохе: о фольклоре, сказах, мифах, лесных духах. В конце только попросил рассказать, что она помнит об этом, что слышала, может, сама видела. Она некоторое время смотрела на меня, будто проверяла, а потом стала хохотать, да так искренне, красиво, без старческого кашляния, хрипов, а звонко и мелодично. Не описать. Я не удержался и смеялся вместе с ней. Она присела прямо на песок, улыбаясь и покачивая головой, как старая учительница, удивившаяся неразумному ответу ученика.

— Лес — красив. Вот весной он один, летом — другой, а зима придёт, вроде засыпает, а на самом деле кипит в нём жизнь, увидишь, если глаз намётанный. Но он — только то, что ты сам о нём представляешь. Это — как поле, крестьянину оттуда и корм. Кому-то лес — место охоты, приключения, а для кого-то — дрова и только. Любите вы, городские, нафантазировать сначала, а потом поверить в свои фантазии. Сельские, как всегда, думают: «Где бы лишнее брёвнышко спереть, где грибов набрать…» Лес выживать помогал, не до сказок. И если бы не лесничие, всё бы под топор пустили, продали бы и сидели на пеньках. Вот тебе и сказке конец, и духам твоим… Вырубить — дело нехитрое… Сколько я намучилась. И объяснять пыталась, и наказывала. Меня даже убить пытались. Собака спасла, залаяла. Я — за дерево спряталась, когда в меня выстрелили. Спаслась. Я в тайге не сказки собирала, а спасала её. Кедр не давала рубить. Кедровый орех — таёжное молоко. А орехи рождаются не каждый год. Вот и находились умники кедры рубить, мол, старое. А какое оно старое, отдыхает оно. Такие времена были, чуть что, рубили, что людей, что смоковницу: «Не даёт плодов, когда я голоден, — долой её».

— Это вы сейчас про евангельскую притчу о дереве, не давшем проголодавшемуся Христу плодов? У богословов другая трактовка…

— Так ведь и у большевиков другая трактовка была, а людей под корень пускали…

— А что скажете на мнения известных богословов? К примеру, Иоанн Златоуст [34] Иоанн Златоуст (347–407) — архиепископ Константинопольский, богослов. спрашивал: «Для чего предано проклятию бездушное дерево?» — и отвечал: «Христос показывает этим, что Он может и силён наказать Своих врагов, однако же добровольно отдает Себя на распятие»… Ефрем Сирин [35] Сирин Ефрем (307–373) — христианский богослов и поэт, один из Учителей Церкви IV века. считал, что проклятая смоковница — «это предостережение для врагов, дескать, не нужны больше листья, которыми укрывался Адам». А Феофилакт [36] Феофилакт (родился между 1050–1060 — дата смерти не установлена) — архиепископ Охрида, византийской провинции Болгарии (ныне Македония), крупный византийский писатель и богослов. видел в смоковнице прообраз иудейской синагоги. У меня эта притча всегда интерес вызывала. А трактовки её — это же мемуары революционеров.

— Я многих потеряла близких и близкого, когда пошли в 30-е года рубить под корень то, что раньше пропитание давало. До сих пор не могу понять смысла… И трактовки в газетах читала, и оправдания искала. Только, кроме жадности, глупости, ничего не нашла. А ты про духов спрашиваешь…

Мы смотрели на течение реки. Его почти не слышно и не видно. Матушка Вера сняла тапочки и зашла в воду; брела медленно против течения, глядя вниз, вода лишь слегка поднималась у её ног бурунчиками, расходясь маленькими полосками волн, а дальше опять разглаживалась.

«Никаких идей. Зашёл в реку пустой и выхожу пустой. Обманывался философ Гераклит: течёт и изменяется только то, что имеет содержание. А если пусто, то обрекаешь себя на бессмысленное созерцание окружающего и флоро-фауновский идиотизм: цветок, стог сена, дерево, бабочка, корова, речка. Каждый день одна и та же картина. Плюнуть на всё, сесть на автобус и вернуться назад», — расхотелось мне плыть по Таре, сидеть у костра. Один раз трогательно, ну два, на третий раз всё приедается. Уже во второй-то скучно было.

Наверное, на моём лице было написано такое разочарование, что Вера Алексеевна, заметив это, не сжалилась, нет, а добила: «Вот ты — историк-писатель, из города приехал. Как тогда в Тевриз, на самолёте, чтобы только посмотреть на студентиков. Что ты там увидел-то? Прилетел-улетел. Галочку поставил. Что они там строили? Шатались больше без толку. Я наблюдала за ними первое время, а потом бросила. Бестолково всё. Вот и сейчас галочку поставишь, командировку отметишь. Приехал пустой, уехал пустой.

Она замечательно умела читать стихи. Любила и понимала, что нравится её слушать. Да, так сейчас редко читают — грудным голосом. Негромко, но звук объёмный, мелодичный. Потеряли эту манеру сегодняшние поэты, актёры, певцы. Всё горлом берут, связками, чтоб как можно громче было.