Александр Ступин - Чёртовы свечи

— А за что бились?

— Ты о сокровищах? Вон, у берёзы мешок лежит… Кое-что есть. Не обманули люди.

Пашка подошёл к берёзе и увидел валяющийся небрежно мешок. Поднял его. Он не был слишком тяжёлым, но в нём что-то лежало. Раскрыл его и сунул руку. На ощупь это было нечто похожее на монеты.

— Монеты?

— Монеты… Золотые… Двадцать штук царских червонцев. На троих — мелочь, а одному — в самый раз.

— И кто же этот один, не ты ли?

— Я, Паша, я. Прощай…

Павел увидел в руках Серёги пистолет и не удивился…

«Бах, бах, бах, бах!» — прогремело четыре выстрела. Лучи солнца осветили травы и тело упавшего в них Павла. Четыре красные точки расплывались в одно большое пятно.

Но Серёга не соврал. Петрович, действительно, сильно задел его топором, и только чудо, а может быть, страх человека, который всю жизнь свою терпел насмешки и подзатыльники от других, более сильных и наглых, видимо, спасли его от неминуемой смерти.

Когда Петрович бросился на него с топором, Серёга упал, споткнувшись о кочку. Он и не видел Петровича. Упал и почувствовал резкую боль в плече. Вскрикнул, нож выхватил и стал тыкать со страха. И попал. А так лежать бы ему под берёзкой. У Петровича был пистолет, но он побоялся, что выстрелы услышит Пашка. Пашка был намного сильнее его и мог с ним справиться. А так Серёгу — топором, Пашку — из пистолета…

Голова у Серёги кружилась, ноги заплетались, силы оставляли его. Он плёлся, падая и поднимаясь, навстречу рассвету, волоча за собою мешок с маленькой кучкой золотых монет. Вот такое оно, счастье.

— А Пашка не ожидал, не думал… И скорее всего поделил бы всё по-честному. Это мы с Петровичем крысами оказались. Шакалы… Да, шакалы. Только помогли бы ему шесть его монет?.. Даже если по полмиллиона за каждую… За каждую… Это всего… Всего три миллиона. Ну, максимум, пять… Даже одному не хватило бы на переезд, на обустройство… Не хватило бы… Двадцать монет… Двадцать… Это же сколько?..

Он почувствовал, что куда-то проваливается. Катится вниз. Стало прохладно, покойно и легко. Яма, куда он упал, была неглубокой, со старыми заросшими краями. Но он не стал оттуда выбираться, так там и помер.

К зиме отцу стало совсем худо. Он лежал на кровати и тихо стонал. Старик даже не мог объяснить толком, что у него болит. Слабел только, не жаловался, нет. Смотрел в окно, изредка просил воды. Как будто ждал кого. Это было нестерпимо. Заходили соседки. Вздыхали: «Не жилец. До Рождества не дотянет».

Сын, тридцатипятилетний мужичок, сидел в углу и хмурился. «Может, врача ему?» — спрашивал.

— Может, и врача. Кто его знает? Может, уж и не надо, что людей без толку в такую даль гонять-то.

— А ты вот что. Сходи к знахарке. Она тут недалече живёт. Может, и подскажет что.

Но только дней через пять он пошёл. Не то чтобы отцу совсем плохо стало. Так, вспомнил, или просто скучно стало. Доплёлся. В окно постучал.

Знахарка открыла, впустила в дом.

— Бате плохо. Болеет давно. Сходила бы ты, что ли. Лекарства там какие-нибудь, отвар, заговор. Я в общем не знаю, как у вас делается. Помоги, в общем.

— Помочь-то можно. А чем платить будешь?

— А что, надо?

— Ну а как ты, милок, думаешь сам? Ты за свою работу плату получаешь?

— Да когда это было-то? Сама знаешь. Работы нет. Какая плата?

— Значит, платить нечем. Ну что ж. Есть такое средство. Но заплатить всё-таки придётся. Дам я тебе зелье одно. Сам выпьешь. Потеряешь то, чего у тебя нет. Отца спасёшь. Жизнь ему продлишь. А сколько ему Бог отвёл времени, не скажу: не я его давала, не мне распределять. Согласен?

— Согласен. Противное зелье-то? Я лекарства-то не очень…

— Не в том дело. Крепко подумай. Может, и не стоит пить-то. Я не знаю, у кого что есть, чего нет.

— Давай уж. И дело с концом. Нет у меня ничего, ничего нет. И терять мне, стало быть, нечего.

Подала знахарка пузырёк маленький из зелёного стекла. Заткнул мужичок ноздри на всякий случай и выпил одним махом чудесное зелье. Подошёл к окну. Ничего не происходило. За окном валил снег. Метель мела. Уже исчезли следы его к этому дому. «Тропку-то замело, и следов нет, — подумал он. — И новые не появятся. Скоро сугробов наметёт…»

Повернулся. Хотел что-то сказать. Не смог. Упал. Встать силился, да не мог уж. Смотрел только на знахарку, будто говорил что-то, руку с трудом приподнял и замер…

Он медленно стал превращаться в кучку угля. Уголь лежал большими и маленькими чёрными блестящими кусками прямо на тканой дорожке у окна.

— Тепла в тебе не было… Вот как оказалось-то.

Повздыхав, женщина потащилась в сарай за лопатой и колуном. Она с трудом крошила большие куски угля и относила в ведре в сарай.

— Ну вот, дом протоплю хоть, а то ведь за хворостом в лес собиралась. Теперь надолго хватит.

В комнату вошла внучка.

— Что это? Откуда? Опять? Не стыдно?

— А что я? Уголёк это. Ты небось не принесёшь. Помогла бы лучше. Устала я.

Девочка веником смела угольную пыль, а потом вынесла дорожку на улицу и вытряхнула на белый снег остатки. И был снег чёрен.

Топилась печь, тепло, уютно в доме. Варился обед. Горячий обед. Знахарка отлила варева, чем питаются простые люди, в горшочек, обвязала его тёплым платком. Хлебушка взяла. Накинула старенькую шубейку, ноги в валенки обула и, охая, поплелась по снежным ещё нехоженым улочкам деревеньки.

Она нашла дом того старика и накормила его. Он ел, ничего не понимая, за что, почему его кормят. Она же ничего не объясняла.

Он умер. Наверное, через месяц после этого. Сам. То ли от старости, то ли от болезни какой-то. Никто не знал, да и не интересовались особенно люди-то. Умер и умер. Больница была только в городе, да и не вызвать врача. Зимой ни одна машина не пройдёт. Был в деревне ещё священник. Но он только покачал головой от вида нищеты, в которой жил старик. Отпел его. Так, задаром, взять было нечего.

Утром женщина выносила золу. Ветер раздувал ещё не совсем погасшие угольки. Над ними, как нимбы, сияли желтые, синие язычки угасавшего пламени.

Когда угольки упали в снег, поднялось белое облачко. Оно чуть задержалось у земли, будто прощалось с кем-то, и понеслось вверх к облакам, как отставшая от стаи птица.

Вдоль дороги и от неё в глубину тянулась полоса тополиной рощи. Сажали эти тополя давно, чтобы защищали они дорогу от снегов и ветров степных. Чистили вначале, подсаживали вместо погибших деревьев новые молодые, а как поднялась роща, позабыли тропинки туда. А тополя разрослись, в небо упёрлись верхушками.

Поселилась там когда-то пара ворон. Птица семейная, но хитрая и коварная. Вначале в роще этой птах разных хватало: воробьишки, сороки залетали, вили гнёзда, птенцов выводили, и все уживались. Но воронья семья росла, и молодые птицы никуда не улетали, они селились на соседних деревьях, образовывали новые семьи, и опять вырастали птенцы, которые селились на других деревьях…