Юрий Бедзик - Этаж-42

Однако доктор Шустер принял слова Найды к сведению.

— Понимаю, вы имеете право требовать, — проговорил он, взяв себя в руки. — Но вам нечего опасаться. Вы для нас — пострадавшие. Война на фронте. Тут — глубокий немецкий тыл.

Оставался еще один шанс — швейцарское посольство. Но на просьбу Звагина дать ему возможность переговорить по телефону с Берном (может, оттуда сообщат в Москву) доктор Шустер, болезненно скривившись, ответил отказом, хотя и не в грубой форме.

— К сожалению, ничем не могу помочь. Война!

Ночью к ним неожиданно явилась Густа: лицо бледное, испуганное. Глядя на русских, решала, к кому из них подойти и сказать то, что хотела. Длинный белый халат делал ее похожей на девочку-подростка, но глаза были необычайно серьезны.

Наконец приблизилась к постели Алексея и скороговоркой произнесла:

— Конрад передал, что вас… не отпустят…

— Не понимаю, сестра, — с трудом подбирая немецкие слова, ответил Найда и кивнул в сторону Звагина: — Ему скажите.

Она так же бесшумно подошла к Звагину. Он выслушал ее и посмотрел на Алексея. Густа поспешно вышла из палаты.

— У нас появился сообщник, — удивленно, будто не веря в это, сказал Звагин. — Даже два, если считать ее друга Конрада.

— Вы считаете, что в этой стране у нас могут быть сообщники? — с сомнением в голосе спросил Найда.

— В каждой стране есть настоящие люди.

— Что она вам сказала?

— Нас предупреждает ее друг… Не знаю, кто он… Нам, если удастся, попробуют помочь. Гестапо знает обо всем и будет действовать не откладывая.

Найда не поверил. Чепуха! Возможно, провокация. Скорее всего — провокация. Да, да, любовница Шустера хочет помочь своему дружку. И придумала этого Конрада. За несколько дней Алексей столько пережил, на такое нагляделся, что теперь все немецкое стало для него враждебным и ненавистным. Где их классовая солидарность? Где тельмановские отряды? Где подпольщики? Ни малейшего протеста, а только «хайль!», «хайль!». Кажется, нет ни одного немца, который бы при этом слове не приходил в дикий восторг.

— Дрессированные звери! — с глухой ненавистью говорил Алексей.

— Ты забыл о Конраде.

— Не верю никаким конрадам!.. Дрессированные звери!..

Звагину было трудно спорить, да он, собственно, во многом соглашался со своим молодым другом, возможно, даже более, чем тот, кипел от ненависти, горечи и разочарования и все же продолжал оставаться трезвым политиком и убежденным ленинцем. Знал, что все это ненадолго. Придет время, отворятся тюрьмы… Впрочем, спорить сейчас ни к чему… Надо надеяться, что их вызволят отсюда Густа и ее загадочный Конрад. Звагин, пересилив слабость, слабо улыбнулся и лукаво подмигнул Алексею: не стоит плохо думать о девушке с такими добрыми глазами. Особенно если она явно симпатизирует одному из них. Да, да, симпатизирует! А такие вещи иногда бывают посильнее всего прочего.

Намек не понравился Алексею, и он почувствовал себя уязвленным. Неужели инженер всерьез думает, что он, Найда, способен сейчас волочиться за немецкой девушкой? И в то же время в словах Звагина была правда. Не раз он пытался заговорить с Густой, предлагая ей свою помощь, хотел что-либо сделать для нее. И взглядом иногда окидывал ее худенькую фигурку, лицо, пухлые, как у ребенка, губы. Мог бы даже признаться себе, что она ему нравится, хотя в теперешнем их положении это было невероятно, просто дико! И все-таки нравилась, нравилась!..

Может быть, поэтому Алексей вдруг легко согласился со Звагиным: если есть Густа, есть где-то Конрад… придет освобождение… Он с радостным облегчением начал цепляться за маленький островок своего спасения, островок веры, где можно было снова найти равновесие, ощутить уверенность, что не все немцы — фашисты и не все пошли воевать против его страны. Так хотелось не утратить под собой эту последнюю желанную твердь. Звагин, пожалуй, был прав. Все это ненадолго. За год службы в посольстве — его направили в Берлин сразу после финской, как только демобилизовался, — Алексей все-таки научился различать за внешней, словно бы для всех одинаковой, респектабельностью немцев людей различных классов. Спесивый, с высоко вздернутой головой господинчик — это одно, с ним будь осторожен, в меру вежлив, но и в меру тверд, может, даже строг, и совсем другое — иметь дело с работягами, с аккуратными трудолюбивыми рабочими, со словоохотливыми, медлительными бауэрами — тяжелые, в мозолях руки, загорелая дочерна кожа на шее…

«Видно, правда ваша, Антон Васильевич, — мысленно обратился он к своему тяжело раненному другу, — люди тут всякие. И всего можно ожидать».

Гестаповцы пока не появлялись. Не было никаких перемен ни в худшую, ни в лучшую сторону. Все те же перевязки, казенные улыбки старого Шустера, обещания что-то выяснить.

Иногда в клинику заглядывал Шустер-младший. С черной свастикой на рукаве, с пистолетом на поясе, военная выправка, солдатский шаг. И все же в чем-то неуловимом — настороженность. Пробовал заговаривать со Звагиным. Намекал на полную безвыходность, Москва и Берлин, мол, уже обменялись дипломатическим персоналом, но вы, герр Звагин, в числе тех, кто не пользуется дипломатическим иммунитетом (где-то, подлец, успел услышать и такое!). Было ясно, что инженера Звагина он держал по приказу сверху, что какие-то берлинские сановники чего-то хотели от него, что Шустеру было приказано настаивать, давить, уговаривать.

— Я им нужен как военный фортификатор, но Шустер еще не знает, как я отнесусь к этому. Я чувствую: он готовит почву.

— Ведь ваши книги переведены на немецкий! — воскликнул Алексей.

— Верно, их больше интересуют мой мозг и мои руки. Однако… — Звагин окинул тусклым взглядом свое исхудавшее тело, посмотрел на гипсовую глыбу на ноге, — ничего они из меня не вытянут.

И в его голосе Алексей уловил металлические нотки. Он невольно оглянулся на дверь — рано или поздно к ним должны были явиться из гестапо, из полевой жандармерии, от самого черта-дьявола.

Ночью снова дежурила Густа. «Это хорошо, — решил Алексей, — либо она поможет нам, либо самим нужно на что-то решаться!» План у него был элементарно простой, мог удаться, по крайней мере на первом этапе, а дальше… Дверь в коридор, как всегда, не заперта, санитар-охранник, верно, храпит под окном, и нужно только подкрасться к нему… Нижняя дверь не запирается. Найда слышал, как после полуночи заходили полицейские и звонили из вестибюля. Главное — на улицу, на свободу, а там пускай ищут…

Густа пришла раньше. Была сдержанная, резкая и одновременно какая-то растерянная.

— Добрый вечер, — проговорила она ровным, бесстрастным голосом. — Как чувствуете себя, господин Звагин, и вы, господин Найда?

Они подняли головы с подушек. Алексей даже оперся на локоть. Теперь все зависело от того, что она скажет. Поздоровается и уйдет или… И почему, собственно, пришла раньше? Почему такая подчеркнуто холодная, такая чужая?