Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

Люба сделала вид, что не понимает.

— Так у тебя двое детей?

— Да, Ферко и…

— И оба самостоятельные?

— Ферко довольно самостоятельный, ему уже восемь.

— А маленькая?

— Эва?

— Да.

— Ей скоро пять. Жена приучила их к самостоятельности, потом сбежала.

Люба отпила вина.

Официант принес кофе.

Вика прикурил Любе сигарету.

Люба отпила кофе.

— Что мне нравится в тебе, Люба, не сигарета, конечно, а то, что ты… Мне нравится, Люба…

— Что тебе нравится?

— Если пойдет дождь, ты сообразишь спрятаться и под водосточную трубу.

Люба не сочла это оскорблением, она засмеялась так громко, что за соседним столиком на нее оторопело оглянулась молодая парочка.

Люба мне нравится, подумал Вика, с ней хорошо. Вон молодая парочка — они должны отбирать, что сказать друг другу. Не то что мы… Мы можем говорить, что угодно… Вика оценивающе посмотрел на Любу. Не первой молодости, но и не стара еще, об этом и речи быть не может. Год была замужем за каким-то студентом, он ее бросил, ушел к другой и, говорят, больше жениться не собирается. Набрался немножко здравого смысла, осторожности… Может быть, и от Любы, не все ли равно! Ей хочется замуж, но она всегда и даже здесь делает вид, что это для нее не самое важное.

Люба молча курила сигарету, пила вино, кофе, смотрела вокруг себя с солидным видом — еще более солидным, чем этот солидный бар смотрел на своих посетителей.

— Что с тобой, Люба?

— Пойдем?

— Домой?

— Нет, погулять.

— Мы уже гуляли.

— Пойдем еще!

Ушли и довольно долго бродили по раскопанным улицам, погруженные в себя. (Несколько дней не было дождя, улицы подсохли, кучи земли, выброшенной из мокрых котлованов, тоже высохли, в воздухе чувствовалась предвесенняя прохлада.) Они ходили, бродили, выслушивая замечания от пьяных, постарше и помоложе их.

После этого день бежал за днем, неделя за неделей, иногда Вике было немного досадно, что его Ферко все не приводит друга. Вика и сам не знал почему, но в присутствии Любы он забывал про сына и про Эву, и, только когда он видел глыбу бетона, ему приходило на ум пештянское «Встань и иди!». Время шло, на Смарагдовой улице перед корпусом 4 «Б» светились фонари дневного света; Вика возвращался домой вместе с Любой.

— Слушай!

— Да?

— Я буду твоей второй женой, но только при одном условии, дорогой, — зашептала ему Люба.

— Если у меня не будет еще одной?

— Нет, — Лицо у нее было серьезное, бледное от ламп дневного света, но красивое. Она помолчала, глядя на Вику. — Нет, — повторила настойчивее, чем обычно.

— Значит, мне больше нельзя будет рассказывать про пештянский мост.

— Нет, это ты можешь.

— Ну так что же?

— Я рада, знаешь, но… — Люба схватила Вику за пуговицу пальто.

Вика чуть-чуть отступил.

— Извини, я испугался. Некогда вот так на дворе казармы схватил меня ефрейтор и крикнул: «Это называется, пуговица пришита? Вот это? Держится на соплях. Перешить!» Как рванет — вырвал пуговицу и бросил. Ты так не сделаешь, правда?

— Слушай! — шепнула Люба. — При одном условии. Понимаешь, я не хочу продолжить свою жизнь, не хочу продолжить свою жизнь детьми! Мы с тобой не имеем права заводить детей. Если у нас будут свои дети, твоим придется стать еще самостоятельнее, чем сейчас. Я не смогу заботиться о них. Я стану твоей второй женой, если ты обещаешь быть достаточно интеллигентным…

Вика снова испугался. Не потому, что Люба хотела, как тот ефрейтор, оторвать у него пуговицу и бросить, чтобы ему пришлось покупать себе новую и кое-как пришивать. Нет, дело было не в том — он испугался другого. Он вспомнил свою бывшую жену. Она живет плохо. Из-за своих новых детей — как смешно это звучит! — из-за своих новых детей она перестала заботиться о детях от первого мужа, а ее новый муж тоже портит себе нервы. А вот Люба не хочет иметь детей, не хочет новых, чтобы не перестать заботиться о других. Только из-за этого решила не иметь своих детей? Решила у него и его детей сломать и выбросить костыли? Господи, как мы будем с ней жить? Нормальная ли она вообще? Может, хитрая, как лисица? Вот так заманит его — и потом нарожает новых детей, своих? У женщин волос долгий, а ум короткий — они плодят и плодят детей, еще и еще, как будто их мало, покупают коляски, расцвечивают улицу белыми и цветными тряпками… Вот и Люба, глядишь, заведет своих детей и перестанет заботиться об этих… Что будет с Ферко, с Эвой? Пойдут хлопоты с коляской и с колясками, лифт в доме маленький, часто ломается, коляску надо сносить по лестнице, вниз еще ничего, а вот наверх даже двоим тяжело…

— Господи! — воскликнул он.

— Что случилось?

— У нас горит свет. Я опять оставил Ферко у телевизора.

— Телевизор включен?

— Да.

— Работает?

— Конечно.

— Ферко не умеет его выключить?

— Да нет, умеет, впрочем, не знаю…

— Он же довольно самостоятельный.

— Ну, знаешь…

— А Эва?

— Спит.

— Знаешь, пойдем, прошу тебя!

Они вошли в квартиру.

Невыключенный телевизор светился и мерцал экраном, шумел и гудел, как двигатель. Маленькая Эва сидела на диване, скрестив ножки, плакать у нее уже не было сил, а Ферко валялся на полу.

— Он стонет от боли! — Вика схватил сына на руки. — Горячий, как печь! — И понес его в больницу.

Люба осталась у Вики с сонной Эвой.

Прошло еще около двух недель.

Смарагдова улица светилась, сияла. (Когда-то по вечерам и ночами она была пустынной и темной. Каждому, кто по ней шел, нужно было время, чтобы дойти от одного газового фонаря до другого, огоньки в них едва теплились, как за упокой пьяных душ, по определению Йозефа Мики; пьяниц и влюбленных на тротуарах видно не было. Мико как-то раз даже показалось, что это Мартин прикрыл все белым плащом и круглая полная луна освещает мир, как в былые времена, когда покойный прадед — упокой, господи, их душу, в тех краях, где они пребывают! — встретили в лугах смерть.) Верхние этажи корпуса 4 «Б» терялись в полумраке, а вниз, на асфальт, падал холодный, мертвый свет.

На улице прямо сиянье, сетовал про себя Вика, наверное, светло и в закрытых кастрюлях пани Бакайовой, которая так сердилась на электриков. Ему вдруг стало не хватать жалюзи или штор на окнах, они теперь нужны ему были и днем.

— Куда-то пропали, — сказал он, — на квартиры, на службы никто не хочет тратить средства, все мы должны сами, а мне это совсем ни к чему. Столько света не велика радость — Эва, Ферко, телевизор, лампы дневного света, вон одна светит прямо в комнату, да так искоса, проклятая… Нда!.. Надо что-то предпринимать, доставать шторы… — Он посмотрел на Ферко, привезенного из больницы, и стал ворчать на врачей. — Чего только у него не искали, так человека и уморить недолго, наконец нашли аппендицит, оперировали, сейчас парень в порядке. Болезнь-то старомодная, может, искали чего-нибудь поновее да помоднее. Как ты думаешь, Люба? Теперь у нас такие времена, что даже болезни бывают старомодными…