Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

— Что?

— На башне бьет семь…

— Других часов у вас нет?

— Есть, но куда бы это годилось, погляди я на часы и скажи, что уже семь, или же спроси вас о времени? Это бы значило, что я вас отсылаю домой, выпроваживаю, а так куда более возвышенно — слушать, как время безжалостно бьет в колокол.

— Бьет, отсылая меня домой…

— Это уж как вам угодно, но для вас это было бы лучше.

— Семь часов…

— Да, семь…

— Семь — и до сих пор никто не отозвался, никто не пришел.

— Да, никто. Одни усматривают в этом шутку, возможно резкую, возможно глупую, или, может быть, говорят, что этот Петер Жалман чего-то да стоит, а некоторые — и это как раз не друзья, — возможно, относятся к этому слишком серьезно, считая, что я уже совсем спятил, спятил окончательно, бесповоротно, начисто, непоправимо и бог знает как еще. Раз он не хочет никого видеть, ну и пусть, пусть катится к черту — и все дела.

— Как-то так выразился и мой отец, правда, я не очень расслышала, но вам-то я могу об этом сказать… и… и знаете, меня начала сверлить мысль: в какое же время мы живем, что еще находится человек, способный думать о таких глупостях. А потом вдруг мне показалось, что это совсем и не глупости, что за этим, за этой визитной карточкой, кроется что-то очень серьезное… Ведь правда, пан Жалман?

— Нет…

— Ну, не будьте таким нелюбезным! Скажите мне! А не хотите, не надо…

— Нет, ничего за этим не крылось, ровно ничего.

— Вы что, так хотите добрым делом зло отвести?

— Зло отвести? А как это понять?

— Ну, вам захотелось сделать доброе, захотелось предупредить ваших друзей, что дружба ваша покрывается ржавчиной, коррозией, и вы подумали, что еще можно поправить дело, все наладить, если разошлете своим знакомым визитные карточки с таким оповещением.

— Не знакомым — нет, стольких визитных карточек у меня уже не было.

— Ну, хорошо, друзьям… хотя… хотя я считаю фантастикой, чтобы у человека было двадцать семь друзей. Конечно, могло быть и двадцать семь, но для этого понадобилась бы целая жизнь… Сейчас, сегодня, в этом году, в ближайшие два-три года у вас не может быть больше двух-трех друзей.

— И эта мысль сверлила вас?

— Еще как!

— Такую красивую голову было бы жаль просверлить.

— Ну оставьте, пожалуйста! Одну голову что-то сверлит изнутри, другую снаружи, скоро в каждой, даже самой красивой голове будет дыра… Если выразить отцовское мнение, то все ваши друзья считают вас — извините! — помешанным. Пробило семь, и никто из них не пришел, и, наверное, уже никто не придет.

— Несомненно. Зачем ходить к помешанному? К идиоту?

— Да… но почему вы писали им, что никого не принимаете…

— Думаете, кто-нибудь пришел бы? Нет, не пришел. Многие обычно поступают прямо противоположно тому, что вы от них ждете. А сегодня вечером? Сегодня каждому хочется быть дома…

— А я вот пришла… Все ваши друзья, те, худшие, что только выдают себя за друзей, считают вас непоправимо безумным… А что вы обо мне думаете? Я пришла. А ведь мы не друзья, ни такие, ни эдакие… Я вас никогда не видала, даже не знала, что вы существуете, пока отец не разозлился на вас и не расхохотался. Для меня это большая загадка… Я знаю об отцовских друзьях, может быть, не обо всех, но о вас я даже никогда не слыхала. Не загадка ли это? Что вы об этом думаете, пан Жалман? Будь вы сейчас или раньше среди друзей отца, он наверняка рассказал бы о вас моей маме, а возможно, и мне, и моим братьям, пригласил бы вас к нам. А ничего подобного не было. Не странно ли? Для меня — очень. Что скажете, пан Жалман? Не нравится мне это… Двадцать семь, это великое множество, невообразимое… А наша семья о вас как друге отца даже не знала и не знает… Что вы на это скажете, пан Жалман? Что вы об этом думаете?

— Что думаю?

— Да, что?

— Что вы любопытны… что вы ужасно любопытны — вот что сказал бы я, захоти вас обидеть. Пожалуй, даже чересчур любопытны, может, даже навязчивы. Но я не хочу вас обижать. Вы уклоняетесь в сторону… вы пришли, вы пришли ко мне потому, что ваш отец, то есть мой добрый друг, товарищ, бывший, разумеется, до того на меня рассердился, что как следует выругал, а потом вдруг рассмеялся и мою визитную карточку, да и меня заодно, бросил в мусорную корзину. Ведь потому вы пришли? Чтобы тут, у меня, усмирить его гнев? Чтобы уладить наши отношения, его ко мне? А мое к нему?

— Вот именно.

— Это так интересно, что даже не укладывается в голове: вы пришли именно теперь, когда все друг на друга плюют. Ничего другого не делают, а только плюют.

— Не смотрите на меня так! И не надо так много рассуждать!

— Ведь напиши я, что принимаю сегодня, меня, возможно, сочли бы еще большим безумцем. Сегодня — и принимает кого-то? Да он с ума, что ли, сошел? Нынче, сегодня вечером? Да что он, собственно, думает, что себе позволяет? Да, я написал, написал, что никого не принимаю — и поэтому, несомненно, все те, худшие из друзей, сошлись на том, что я стал всего лишь безвредным, смешным безумцем, эдаким неисправимым, что каждую очевидность всегда еще пережевывает, и к тому же до невозможности тщательно. Случается, кто-то воскликнет обрадованно: как тут хорошо дышится! А такие безумцы будут вновь и вновь повторять, что и впрямь хорошо дышится и что ежели у человека есть возможность дышать свежим воздухом, то он поправит свое здоровье, нервы, а потому действительно полезно ходить на прогулки — в лес, в горы, к морю, они будут толковать о кислороде, которого у нас становится все меньше и меньше, всего лишь лет на сто, на тридцать, на десять, толкуют о загрязнении среды, об океанах, загаженных нефтью и бог знает чем еще, о том, как на нашей планете уже угасает жизнь… На улице темно, а они куда как надоедливо талдычат о том, что, дескать, сейчас темь — хоть глаз выколи, ни зги не видно, что тьма кромешная и ежели в такую-то темь пойдешь куда, то ждет тебя всякое: вот, дескать, давеча отправился один в кино, а в кино-то и не попал — какие-то негодяи раздели его… И это, возможно, и вас ждет, милая Клара, вы пришли ко мне в такую тьму и туман… Ну и так далее и тому подобное… Впрочем, такие безумцы не так уж безвредны, они тормозят темп, убивают время… Многие из моих фальшивых друзей вскричали, что я совсем спятил. Смотрю я на вас и прикидываю — что, интересно, вы обо мне подумаете, когда я скажу то, что касается и вашего отца. Не хотелось бы мне рассердить вас, не хотелось бы обидеть, но я должен вам признаться, почему разослал эти визитные карточки! Ну и работенка была — написать все эти оповещения, раскопать адреса, на всех приписать и свой адрес, этот новый. Мои друзья схватятся за голову, разобьются на настоящих и притворных. Те, притворные, никогда не откликнутся, не обругают меня даже по телефону, никак не проявят себя — и моя совесть будет спокойна, и со спокойной совестью я их со временем похороню.