Мо Янь - Лягушки

Надпись гласила:

«Когда-то я был небожителем Тегуаем [102] Ли Тегуай (Ли Железная Клюка) – один из Восьми бессмертных даосского пантеона, по легенде перешел в тело умершего хромого нищего. и направил в этот мир Нефритового Пса. Матушка Чадоподательница, моя тетка, послала меня сюда собирать подаяние. Пожертвуйте денежку малую, и будет вам благородный сынок, разъезжающий верхом по улицам чжуанъюань…»

Я догадался, что придумал эту надпись Ван Гань, а начертал Ли Шоу; что это они каждый по-своему помогают однокласснику в беде. Торчащие из-под закатанных широких штанин ноги Чэнь Би смахивали на гнилые баклажаны. Невольно вспомнилась история, которую рассказывала матушка:

«После того как Ли Тегуай стал небожителем, случилось так, что в доме у него не оказалось дров, чтобы приготовить еду, и его жена обратилась к нему: „Чем топить?“ „А ногой“, – отвечал он. Засунул ногу в очаг, зажег, огонь заполыхал, из котла повалил пар, и еда была почти готова. В это время в дом зашла его невестка и, увидев, в чем дело, поразилась: „Ох, братец, как бы нога не сгорела!“ Глядь, а нога и впрямь обгорела». Рассказав эту историю, матушка наказала: «Коли столкнетесь с чем невиданным, держите язык за зубами, никогда не поднимайте шума из-за пустяков».

На нем пуховик кирпичного цвета, обшарпанный, в пятнах, поблескивает, словно латы. Четвертый месяц по лунному календарю, весенний ветерок несет тепло. На просторах полей наливается молодая пшеница. Вдалеке на прудах и рядом на лягушечьей ферме со звонким кваканьем спариваются лягушки. Молодые девицы уже в легкомысленных шелковых юбочках, открывающих тело, но вот этот старый приятель что так нарядился? Глянешь на него – аж жарко становится, а сам сжался весь и дрожит. Лицо цвета старой бронзы, лысеющая часть макушки поблескивает, будто наждаком надраенная. Непонятно, зачем ему надо было напяливать грязную марлевую маску: чтобы скрыть привлекающий внимание нос? Сверкнувший из глубоких глазниц взгляд столкнулся с робким моим. Я поспешно отвел глаза на пса. Тот смотрел так же равнодушно и бездумно. Левая передняя лапа у него была явно короче, словно отсечена чем-то острым. И тут я понял, что они с собакой настоящие товарищи по несчастью. И еще я понял, что мне нечего ему сказать, единственное, что я мог сделать – это положить какие-то деньги и быстро уйти. В кармане была лишь стоюаневая купюра, я сам приготовил ее на обед и ужин. Но я без колебаний положил ее в стоявшую перед ним железную плошку. Он никак не отреагировал, а пес, как заведено, пролаял три раза.

Вздохнув, я пошел прочь. Отошел на десяток шагов, не удержался и обернулся. В голове крутилось: как он, интересно, распорядится этой крупной купюрой? В плошке у него по большей части банкноты по одному юаню и монеты, и те, и другие засаленные и грязные до невозможности. И в ней моя большая розовая купюра так и била в глаза! Не думаю, что кто-то подавал ему такую щедрую милостыню. И никак не предполагал, что он отнесется к такой новенькой стоюаневой купюре настолько равнодушно. Поистине, сенсей, я то, что называется «меряю душу простолюдина мерой благородного мужа». Обернувшись, я увидел картину, которая повергла меня в гнев: из-за колонны выскочил смуглый упитанный мальчишка лет десяти. Он нагнулся к плошке с деньгами, схватил сотенную и скрылся за углом. Это произошло так стремительно, что пока я смог отреагировать, он уже успел отбежать на пару десятков метров и мчался по переулку сбоку от храма по направлению к Китайско-американскому центру матери и ребенка. Косоглазое лицо этого мальчишки показалось очень знакомым, я точно его где-то видел. А-а, вспомнил, точно видел. Тот самый, что до смерти напугал тетушку, вручив ей завернутую в бумагу тощую черную лягушку, когда мы впервые появились в этом центре на его открытии.

Чэнь Би даже никак не отреагировал на это внезапное происшествие. Пятнистый пес негромко рыкнул пару раз в сторону мальчишки, глянул на хозяина и тоже умолк, положив голову перед собой на лапы. Опять воцарилась тишина и покой.

Я же весь кипел от негодования и за Чэнь Би, и за его пса, и за себя самого. Деньги-то мои. Хотелось излить свое негодование окружающим, но все были заняты своими делами, все произошло молниеносно, и не осталось никаких следов. Простить этому негоднику, порочащему добрые нравы нашего дунбэйского Гаоми, я не мог. Это что за потомство развелось, чтобы обижать женщин, грабить калек, совсем надо совесть потерять! Однако судя по тому, как чрезвычайно ловко он действовал, можно было заключить, что стащил он деньги из железной плошки Чэнь Би далеко не в первый раз. Я быстро прошел в ту сторону, куда побежал этот мальчишка. А-а, вот и он, метрах в пятидесяти. Уже и не бежит. Подпрыгнув, сломал с высокой плакучей ивы у дороги целую ветку с нежной листвой, размахивает во все стороны и бьет. Даже не обернется, знает, что ни колченогому, которого он ограбил, ни его хромому псу его не догнать. Ну погоди, паршивец! И я рванул за ним.

Он свернул на построенный вдоль реки рынок сельхозпродуктов с кровлей из противосолнечных плит из зеленого пластика. Из-за этого все внутри светилось зеленым, и двигающиеся там походили на рыб в воде.

Галереями расходились торговые места, и рынок от товаров просто ломился. Среди выставленных овощей и фруктов было много таких диковинных плодов, о которых не ведал даже я, крестьянин по происхождению, самых разных цветов и невиданных форм. Вспомнишь, как мало было товаров тридцать лет назад, остается лишь вздохнуть. Этот паршивец, видать, прекрасно ориентировался и устремился прямо в рыбные ряды. Я прибавил шагу, чтобы успеть за ним, и в то же время не отрывал взгляда от рыбы и морепродуктов по обе стороны прилавков. Вот этих похожих на поросят, отливающих серебристым блеском лососей завозят из России. А расставивших клешни мохноруких крабов, которые напоминают огромных пауков – с японского острова Хоккайдо. Были тут и лангусты из Южной Америки, и австралийские морские ушки, но больше всего, конечно, обычной рыбы. Уже нарезанный лосось, нарядно выделяясь цветом мандариновой мякоти, возлежал на белоснежных кусках льда. Только что поджаренные ломтики рыбного филе на прилавке издавали дразнящий аромат. Перед одним из лотков с жареным кальмаром этот паршивец вытащил ту самую мою крупную купюру, купил одну связку и получил горсть сдачи. Задрав лицо вверх, он отправлял наколотые на металлическую шпажку куски кальмара в рот, словно шпагоглотатель из цирка, выступающий на площади перед храмом Матушки Чадоподательницы. Как раз в тот момент, когда он ловко направил в рот истекающий темно-красным соком кусок кальмара с болтающимися длинными тонкими щупальцами, я стрелой бросился к нему и схватил сзади за шиворот с громким криком: