Юрий Пупынин - Забытое убийство

— Значит, ярость, ярость и еще раз ярость, — задумчиво проговорил Винсент Григорьевич. — Вот твои мотивы. Это я понимаю.

Жора, отхлебывая кофе, кивал.

— Ну хорошо, — задумчиво продолжал Винсент Григорьевич. — Ты мог бы убить. Допустим... А я?

Жора поперхнулся и закашлялся на всю кофейню, сверкая огненными глазами. Кое-как прекратив, он посмотрел на Винсента Григорьевича, и какая-то виноватость почудилась тому в мгновенном, сразу же отведенном взгляде. «Сейчас скажет: где тебе, мягкий наш Весик, человека ухлопать! Пожалеет меня!» — подумал Винсент Григорьевич.

— Кто его знает! — сказал Жора, старательно глядя в чашку.

Вот так-так — опять застучало сердце, опять сначала жар, а потом холодный пот пронизал Константинова.

— Ну... ты подробнее, пожалуйста, — попросил Винсент Григорьевич.

— Ну что тебе сказать, Весенька? Ты давно уже почти не смотришь вокруг. Ты ушел в себя! Ушел, как в омут. А в тихом омуте, как известно... Ты непонятен и неуловим. Убьешь кого-нибудь и сам того не узнаешь... Да если хочешь знать, каждый человек способен на все, нужны только подходящие условия! Между прочим, Валера рассказывал Ире, что ты однажды размахался каким-то серебряным кинжалом.

Винсент Григорьевич затравленно посмотрел на друга. Жора ответил сочувственным взглядом и не стал развивать тему:

— А вообще разговор этот дурацкий. Прости, ты знаешь, мне пора уходить. Кстати, когда ты позвонил, я подумал: может, ему денег нужно? Могу одолжить!

— Нет-нет, какие деньги! Подожди еще хоть десять минут! Что за условия? Не понимаю! Как это — при каких условиях, — можно подойти к человеку и лишить его такой огромной, даже главной вещи, как жизнь? Ведь жизнь больше мысли, больше чувства, больше света и больше тьмы! Правда же?

— Хочешь разговора... — устало проговорил Жора. — Настоящего разговора сегодня дать тебе не могу, извини, занят и не расположен. Но тему твою, так и быть, затронем. Подожди, посмотрю, что у них с вином.

Жора был на четверть грузин, но говорил по-русски безупречно. Иногда, впрочем, он любил поиграть в кавказский акцент и делал это со вкусом. Сейчас его страстные «вах!» у стойки привели к тому, что он вернулся с бутылкой безумно дорогого, а главное — пропавшего куда-то теперь «Мукузани».

— Перед таким разговором надо выпить. За доброту! — поднял Жора бокал. — Как ни злишься порой на ближнего, как ни хочется пальнуть в него из чего-нибудь, что есть под рукой, а все-таки выпьем за то, чтобы толкнулась доброта в сердце, как птенец, когда мы замахнемся на брата своего.

И чувствовал Винсент Григорьевич, отпивая из бокала, что замахивался, — ох, замахивался! — Жора на ближних, и бывало, что недостаточно отчетливо вразумлял его в эти моменты спрятанный внутри птенчик любви.

— Тебе не кажется, что вино немного горчит?

— Жора, я не знаток. Вроде бы нормально.

— Состарилось до срока, что ли? Или пробка неважная. Вон и крошку вижу в бокале. Ну пусть... Ты спрашивал об условиях... К примеру: многое зависит от того, кого ты собираешься убить. То есть от жертвы. Меня, скажем, ты не мог бы убить, так ведь?

— Как тебе не стыдно! — с достоинством отвечал Винсент Григорьевич.

— А если бы увидел, что я закладываю взрывчатку под пассажирский поезд?

— Я с тобой поговорил бы, и ты не стал бы этого делать.

— Да, ты все такой же... Ну хорошо! Я так понимаю, что ты, замахиваясь на меня, споткнулся бы о нечто, что существует не для всех: идеалы дружбы, культура. Словом, о некоторые высшие материи... Наверно, я бы тоже о них споткнулся... Но и то! И то!..

Жора поднял палец.

— Меня ты не мог бы убить, ладно. Но я тебя — да! Признаюсь, думал об этом несколько раз. Стрелял в тебя мысленно. Ну, как тебе моя откровенность?

— Ты что! Не верю! С какой стати?

У Винсента Григорьевича даже сердце заныло от жалости к приятелю и однокашнику, с которым было выпито и пожито столько, что можно было уже ставить вопрос о братстве! Больше от жалости, чем от страха, потому что никакой вины перед Жорой он не помнил. И Жора тоже страдает знакомым страданием. Что же за время такое проклятое? Мы убиваем наших друзей? Так, что ли, друзья мои?

Конечно, для двадцатого века убийство было довольно характерно. Однако после Второй мировой войны человечество, словно опомнившись, убивать в больших количествах перестало. Договорились: убивать не будем. Конечно, продолжали убивать и после, но понемногу или уже как-то воровато. В стране, где когда-то в любимой песне к пуле обращались, как к верной подруге («Горячая пуля, лети!»), к концу века вообще изменилось очень многое. Однако в том, что касается убийств, дело продолжало развиваться.

Количество убитых резко уменьшилось по сравнению с военными и лагерными временами, это правда. Зато количество убийц, кажется, даже возросло, и качество их стало разнообразнее. Раньше, когда убийства осуществлялись в массовом порядке, для лишения жизни использовались организованные люди в форме. Теперь, во времена индивидуальной свободы, убийцей может стать каждый, даже если он в свитере и джинсах. О проблеме оружия можно даже не говорить: на черном рынке оно стоит дешевле многих лекарств, между тем как действует гораздо быстрее.

В любом деле профессионализм приветствуется, поэтому возникло множество различных курсов, посещая которые, можно научиться убивать по-всякому: ножом, из пистолета, из снайперской винтовки, из автомата (если большой заказ), взрывом, навскидку, из кармана и по-македонски. Жители Македонии, между прочим, знакомство с подобным, перекрестным, видом стрельбы отрицают, и вообще, подавляющее большинство из них, оказывается, не умеют стрелять. Можно окончить двухнедельные курсы, на которых обучают убивать довольно неуклюже — со второго-третьего раза. На двухмесячных курсах дают более основательную подготовку. Но лучше всего готовят курсы, которые продолжаются девять месяцев, и тут проглядывает какая-то зловещая логика. Полное обучение убиению (оно включает восточные единоборства, науку выслеживания и выживаемости на городских чердаках и в подвалах), очевидно, должно занимать не меньше времени, чем процесс рождения человека.

«Не безумны ли мы все? — в который раз думал Винсент Григорьевич. — Возможна ли такая жизнь? Нужна ли она? Не лучше ли, действительно, выпить хорошенько: может быть, все это как-нибудь развеется?»

— Причина тебя ненавидеть, Веся, у меня очень простая... — между тем продолжил Жора. — И ты ее прекрасно знаешь! Это Ира.

Винсент Григорьевич опешил. Он и представить не мог, что Жора мог обидеться на студенческую влюбленность Весика в милую и легкую Иру в то давнее время, когда сам Жора ухаживал напропалую за тремя девушками сразу. Насколько Винсент Григорьевич помнил, молодой, рыцарски элегантный приятель всерьез обратил внимание на тихую и ласковую блондинку, когда она рассталась с Весиком, горько всплакнув на прощание.