Павел Селуков - Добыть Тарковского

Афанасий выдвинул не самый волевой подбородок вперед и выпалил:

— Ты должна сделать аборт, Людмила!

Людка взглянула нахально. Навуходоносор хрюкнул. Лёха-Валера потянул приятеля за рукав.

— Пошли покурим, Вань. На морозе, а?

— Пойдем. Семейное тут. Не надо нам.

При слове «семейное» Афанасий сбледнул с лица. Он остался с Людкой наедине. Тишина сделалась вязкой.

— Чего молчишь, Людмила? Это же бред! Ну, бред. Я все оплачу.

— А куда ты денешься? Не знаю. Люблю я детишек. Может, я и не беременная?

— Если не беременная — ладно. А если беременная — делай аборт. Купить тебе тесты? У меня карточка есть.

— Сама куплю. Ты вот что...

Афанасий вскинулся. Ему померещился выход.

— Да!

— Котят забери, тогда сделаю. Трое их всего.

— Ничего не понял. При чем тут котята?

— А при том! Не хочу я их топить. Мне и так аборт делать, если чё. В ад боюсь попасть. Такие черти иной раз приходят — жуть. Особенно на Марфу Власяницу.

— Ты православная, что ли?

— Какая есть.

— Хорошо. Заберу котят. У меня знакомая приют держит. Туда сдам.

— Вот-вот. Сдай. Телефон и адрес можешь не оставлять. Приедешь через месяц. Я завсегда тут.

Афанасий напряженно спросил:

— Так я пойду?

— Иди-иди. Не держу, любовничек.

Афанасий вскочил со стула и моментально оделся. Схватил коробку. Закрыл крышку. В крышке были прорезаны дырочки для дыхания. С коробкой под мышкой он выбежал из квартиры, быстренько сориентировался и бросился на остановку. В тот же день котята были помещены в приют.

На кухню вернулись Лёха-Валера и Навуходоносор. Сели. Вылупились оба.

А Людка закурила и с грустным удивлением сказала:

— У меня и матки-то нет...

У каждого есть какая-то особенность. Гусь, например, пах. Не гусь, которого зажиточные люди едят, а Гусь, как Гусев, алкаш потомственный. Он не старый еще — тридцать пять лет. Мы с ним с детства знакомы. Гусь раньше по дереву вырезал. Иконы даже. И шахматы. У него дома липой пахло, потому что для резьбы лучше дерева не придумаешь. Я на девятом живу, а Гусь на десятом. А на десятом если живешь, то тебе вторая лоджия в нагрузку идет. Гусь там мастерскую сделал. Он широкомордый и плосколицый. Мы думали, что он удмурт, а он просто такой конфигурации. Рубаха-парень. Как-то поссорился с Витамином, вынес стул, поставил его у банка, сел, достал нож и пять часов прождал. А Витамин вышел с палкой и отходил его по первое число. А Гусь бегает от Витамина с бесполезным ножом и орет: «Пять часов тебя ждал! Пять часов! Имей совесть!» А Витамин ему: у меня где совесть была, там... Дальше не буду. Ладно. Буду. Там уд вырос.

А потом, то есть в восемнадцать лет, Гусь запил. Все-таки есть в нем что-то удмуртское, потому что алкоголь его организм совершенно не расщепляет. Первые пятнадцать лет Гусь пил сносно. Брился, стирал одежду, старался не ложиться мимо лавки, принимал водные процедуры. А последние три года обленился. Пропах бомжатиной, запаршивел, очерствел к собственному аромату. То есть он-то принюхался, а мы не смогли. А лифт у нас один на весь подъезд. Но если Гусь в нем проедется — лифта вроде бы и нет. Плюс — какает. Не каждый день, конечно, но раз в месяц какает обязательно. То есть в унитаз он, может, и каждый день, а в лифте раз в месяц. Чтобы, видимо, не забывали. Разумеется, Гуся били. Иногда коллективно, иногда индивидуально. Естественно, писали в полицию. Только вот к побоям Гусь привычный, а у полицейских тоже есть носы и потребность в кислороде. Они приезжали, нюхали Гуся, говорили: да ну вас нахер! — и уезжали.

Я их понимаю. Я самолично отправлял Гуся в ребцентр, но ему там не понравилось. Он через месяц приехал и говорит: «“Интернов” не дают смотреть, фашисты!» А они не фашисты, они баптисты, но Гусь про это ничего не понял. Приехал, и за старое. Мама с ним страшно мучилась, пока, наконец, не умерла. Мама его хоть как-то сдерживала, по крайней мере, дрались они постоянно, а тут наступила воля. Когда на безвольных людей наступает воля — происходит страшное. Гусь, например, стал какать в лифте еженедельно. Весь наш подъезд как бы оказался у него в заложниках. Мы его ловили, связывали скакалкой и спрашивали: «Милый Гусь, почему ты пьешь? Что за великое горе у тебя случилось?» А Гусь говорил: больно мне, что правды нет на свете, пустите, суки, или еще какую-нибудь галиматью. А вонь кошмарная. И за этой вонью мы перестали видеть в нем человека. И еще за пакостями. Чисто по-соседски у нас не было для Гуся ласковых слов и теплых улыбок. Дядя Валера вообще два раза предлагал увезти его в Оханск и там бросить. Или не в Оханск, а сразу на Русский остров. Но про остров он пьяный говорил, а про Оханск почти трезвым. Не увезли.

Прошлогодним летом все произошло. Весь август я смело ездил в лифте, а там весь месяц не пахнет и не накакано. Три года уже такого не было. Встревожился, понятно. Думал, помер Гусь негероической смертью. Не помер. Как-то поутру выхожу на лавку посидеть, а там Гусь со старухой. Старуха недавно переехала. Не знает, с кем сидит. Глупая, в сущности, старуха. А Гусь воняет, как химическое оружие. Я метров за пять почуял. А старуха будто бы и не чувствует ничего. Гыр-гыр-гыр, тю-тю-тю, гыр-гыр-гыр, тю-тю-тю. Беседуют. Прислушался. Закурил для носа. Стою.

— Сашенька, ты обязан показать мне свои работы.

— Клавдия Захаровна, да чё там... Икона да орел на скале. Остальные посеял.

— Раз посеял значит, прорастет.

— Чё?

— Хорошо все будет, Сашенька, хорошо. Почему ты больше по дереву не вырезаешь? Наскучило?

— Какой там! Ушло все...

— Что — ушло?

— Не знаю. Талант. Взял как-то резак, смотрю на липу и ничё не вижу. Как ослеп, но только не ослеп.

— Это ерунда. Снова бери. Каждое утро бери, пока не увидишь.

— Так не увижу. Прошло все.

— Увидишь. Давай поспорим. Года не пройдет — увидишь.

— Алкаш я. Не увижу ничё. Видел, а щас не вижу. В лифте сру.

— Ну, так не сри.

— Чё?

— Не сри.

— Легко сказать...

— Сашенька, ну вот что может быть легче, чем чего-нибудь не делать?

— Как это?

— Что нужно, чтобы чего-нибудь не делать?

— Что нужно?

— Нужно ничего не делать. Ты смог бы ничего не делать?

Гусь приосанился.

— Ничего не делать? Да это я как два пальца! Не делай просто ничего, ничего и не будет делаться. Делов-то.

— Вот видишь, как всё просто. Иди домой и ничего не делай. А завтра ты мне свою икону покажешь, хорошо?

— Лады. Лакирну, может. Да я запросто вообще! Ничего не делать. Не делать ничего.

И ушел. Я рот разинул. Подсел. Старуха-то, думаю, не безнадежна. А она такая:

— Дай закурить, что ли?

Поднес. Запыхтела.

— Как вы с Гусем ловко. Думаете...

— Ничего я не думаю. Под дверь мне насрал, выблядок. И в лифте, говорят, гадит.