Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

– Я вернусь, баб, я только торты научусь печь и вернусь.

– Че же здесь, и столовую вон сгоношили. Нешь торты не научат тебя здесь творить.

– Баб… Да счас все повара с корочками. Выучусь и приеду…

Провожали ее всем околотком. Дуняшка с Павленкою да Надежда Петровна, да подружки из класса. Электричка запаздывала. Девки пели, а Дуняшка не сводила глаз со своей Павленки.

– Зойка-то пишет? – спросила Большая Павла.

– Посылки шлет, – похвасталась Дуня. – На неделе сапожки к зиме прислала. И мне, и дочке.

– Во как! Слава богу, за ум взялась!

Дуняха постарела за эти годы. Ссохлась, что сушеное яблоко. Глаза только остались прежними. Цвели, что поздние васильки в отаве…

Когда подошла электричка, Аришку садили толпою. А она улыбалась, раскраснелась, и только белая полная рука ее крылом голубки взметнулась над головами… И только ее и видели.

Большая Павла вернулась во вновь осиротевшую усадьбу. Хоть бы старый лис тявкал по-собачьи и жалобно подвывал. И того собаки задрали…

– Ты-то, – сказала себе старуха. – Кто тебе поможет тапереча? Нету никого… Сирота я. Совсем сирота…

Она села на широкий лиственный пень, утерла концом платка слезы.

– Теперь хоть помирай…

Она подставила лицо солнышку и как бы задремала. Большая Павла давно подумывала о смертушке. Но ее ведь не закажешь. Да и бросать усадьбу, оставить ее некому. А сколь сил на нее положено… Жизни, почитай, пяти колен Брагиных. Надо кого-то дождаться, надо кому-то передать усадьбу…

Она уже думала, что встретят ее душу там, в другом бытии и родные, и близкие. Всех, наверное, узрит. Но ей хотелось, чтобы встретили ее: ни тятенька, ни маменька, ни Анютка, существо, которое она любила больше, чем жизнь. Ни Степан, ни Долгор, ни дети его. Своими она их не помнила… А хотелось, чтобы встретила ее матушка Таисия, подруга ее дорогая, путеводитель в жизни. И взяла бы она ее за руку и там, и повела бы, как дитятку, по неведомым дорогам той жизни. Большая Павла уверена, что Таисия ее драгоценная знает там все и видит так же ясно, как видела на земле. Особыми глазами… Своим духовным взором…

И в сладкой дреме примнилась ей матушка. Та же худая и долговязая, она шла к ней широко, размашисто, всей ступнею ступая по земле. Так, как ходила в жизни. И когда Таисия подошла к Большой Павле, та почуяла ветер на своем лице…

– Пань, чего расселася-то! – услышала она над собою. – И топор рядышком. Готовая старуха. Старые, что ль, времена… Сколь проходимцев счас по Култуку шастают. Вон, за черемшой идут!

Большая Павла открыла глаза. Над нею нависала Дуняшка.

«Ворчливая стала на старости-то», – подумала о соседке Большая Павла и вздохнула:

– Да я хотела дровец на баньку наколоть. Чей-то спину ступает. Попарюсь на ночь!

– Ну и ладно. И я, как козу отдою, и прибегу к тебе… Погреюсь…

«Обмираю», – подумала Большая Павла после того, как ушла Дуняшка, вздохнула и пошла подколоть березы на баньку…

Семен освоился в гараже быстро. Народ рядом свойский, работяги. Все понимают, все разумеют. Простота и надежность окружения, хороший оклад и ставшие обязательными серые конверты с солидными суммами помогли ему ужиться в торговом сообществе.

К конвертикам Семен привык не сразу. Поначалу смущался.

– Бери, дурак, – успокоил его Ефим. – Торговля на том и держится. Нельзя стоять у воды и не напиться.

Путевые листы и какие-то накладные, и вообще все, что приносил Ефим, Семен подписывал сразу… Не глядя.

– Я в тебе не ошибся, – похвалил его как-то Ефим. – Молодчина! Верный ты человек. Мы еще с тобой таких дел наворочаем. Понатворим… Еще…

Часть денег он посылал матери и иногда – Татьяне.

Поскольку деньги не возвращались, он понимал, что она принимала их. Он знал, что она принимает помощь не потому, что нуждается. А чтобы чувствовать сопричастность к нему. Что он помнит о ней, заботится, как о своей семье…

Капитолину Семен встречал почти каждый день. Он всегда подходил к высокому оконцу гаража по утрам, когда ее «Волга» подъезжала к центральному входу, и Семен смотрел, как шофер открывает заднюю дверцу машины и молодая, ухоженная женщина, мерцая золотом, выходит из нее. От множества цацек, мерцающих на ней, она действительно становилась почти восточной, и кличка «Шахиня» очень подходила к ней.

За эти годы они не сблизились ни на шаг. Капитолина была с ним ровна и ласкова. Он отвечал молчанием и готовностью быть рядом в любую минуту. Но о любви они не говорили никогда.

Он за годы стал ближе, пожалуй, к Ефиму. Ефим Моисеевич (или Михайлович) Гольдберг не то чтобы старел, но грузнел. Исчезла юношеская его гибкость, погас голодный огонь в заплывающих плотью глазах. Но они не потеряли волчью хищность, особенно когда он смотрел исподволь.

Ефим почти все материальное хозяйство переложил на Семена. Казалось, дружба его не имеет границ. Он стал часто брать Семена в свои странные командировки. Они ездили в столицы, и Ефим не интересовался товарами, а таскал Семена по домам творчества, где знакомил с кучерявыми, толстыми гениями. По правительственным приемным, куда он входил по-свойски, и где сновали носатенькие живчики, деловитые и расчетливые. Они многозначительно перебирали бумажки, сновали по кабинетам, без конца что-то подписывали и тащили под вечер пузато набитые дефицитом дорогие свои портфели.

Однажды в Киеве Ефим познакомил Семена с пружинистым, стремительным, как ворон, человеком, который все время куда-то летел и прыгал, и круглый катышок его взгляда скользил, как по маслу, ни на ком не останавливаясь.

– Ты пожал руку великому еврею! – гордо сообщил Ефим, выходя из правительственного здания. – Запомни это имя, Борис Абрамович Березовский. – Он еще понатворит дел в старушке России! Мы еще погреем руки у его кострища…

Потом они встречались в Москве. Ефим о чем-то с ним заговорщицки переговаривался.

– Хватит щипать, – как-то сказал он. – Пора ворочать большими делами! Время диктует свои законы!

Капитолина следила за ними обоими, как бы издали. Она не то чтобы смирилась с постоянными изменами Ефима, его бесконечными интрижками с молоденькими продавщицами, но притерпелась к ним. Ее огонь не погас, но как бы переродился. Ее мучило уязвленное самолюбие. Ефим отдалялся. И Капитолина не то чтобы старела. Нет, могучая брагинская порода еще властно цвела в зрелой ее, статной плоти. Она носила высокие прически, но ранняя седина, пусть красиво, но уже вплеталась в роскошь волос предательским серебром. И потом она неудержимо, по-брагински, полнела. Ей шла женская, небольшая налитость, но Ефим любил тонких, юных, стрекозливых. Говорят, молоденькая продавщица из хозяйственного отдела родила от него девочку. Ревность, это чувство, точившее ее изнутри, как червь, неусыпным раком изъедала душу. Она тщательно скрывала это чувство, но ревность зачастую вырывалась наружу неудержимым пламенем.